Частное лицо
Шрифт:
Деньги, которые у него были, так и остались лежать в кармане брюк, а значит, нечего связываться с общественным транспортом. На такси удобнее и быстрее. Он ловит машину, садится на заднее сиденье и закрывает глаза. Бессмысленный, бестолковый день, все с самого утра пошло наперекосяк. В пиджаке есть несколько таблеток седуксена, самое простое сейчас — принять парочку. Он лезет в карман, но внезапно раздумывает. То ли боится, то ли что еще, но отдергивает руку от кармана, будто в нем раскаленная печка. Да, он на что–то надеялся эти два неполных года, потому и боль была непостоянной. То она есть, то проходит, сегодня плохо, завтра, наверное, будет лучше. Но больше завтра не будет. Точнее, привычного завтра, такого, как все это время. Неизвестное, неведомое, еще множество слов с частицей «не». Это так же ясно, как и то, что он все–таки ненавидит ее. Он. Ненавидит. Ее. И он больше
8
Он спустился по трапу, повесил сумку на плечо и быстро зашагал к выходу с поля. Багажа не было, так что можно сразу идти на экспресс. Все время только и делает, что куда–то летает. Совсем недавно вернулся из Симферополя, а теперь вот снова. Впрочем, это значит, что он увидит ребят. Еще до того, как. Да, правильно, до того, как Шереметьево-2 — аэропорт имени Кеннеди, Москва тире Нью — Йорк, СССР — США (и все это через Италию). Он соскучился по Марине и совсем не против увидеть Александра Борисовича. Милейший Александр Борисович, скажет он, вы чудесный человек, а жена ваша просто гений чистой красоты. Летите один, милейший Александр Борисович, скажет он, а жену оставьте здесь, можете и с дочерью, в Бостоне найдутся получше, это я вам обещаю!
(— Здравствуй, Саша, — говорит он в телефонную трубку, вольготно расположившись в любимом кресле своего давнего приятеля, о котором вспоминает только тогда, когда необходимо посетить столицу. Приятель не обижается, приятель все понимает и сваливает на него заботу о своих кошках — у него их три. Сам же сидит и пишет диссертацию. Выдуманный образ Джона Каблукова в нереализованном произведении российской словесности. Именно российской, а не советской, именно словесности, а не прозы. Впрочем, все остальное еще более загадочно. Но побоку приятеля, мелькнул и исчез, в окружении кошек и с ненаписанной диссертацией в руках. Оставим лишь кресло, пусть он все еще сидит, вольготно расположившись, в старом, добром, еще дореволюционного изготовления монстре, и говорит в телефонную трубку: — Здравствуй, Саша…)
Саша не удивился. Более того, Саша даже обрадовался. У Саши грустный голос, а почему — не совсем ясно. Марины с Машкой нет дома, но если хочет, то может приезжать прямо сейчас. Нет, нет, говорит он, рассматривая коллекцию трубок, которую собирает приятель, сегодня я никак не могу, а завтра и послезавтра у меня дела, так что… Да, говорит Саша, давай, договоримся на послепослезавтра, мы тебя будем ждать к обеду. Он кладет трубку и думает, что сделает приятель, если он сейчас разобьет (расколотит, расколошматит) парочку наиболее ценных экспонатов.
(Трудно объяснить, почему отказался ехать сегодня же. Может, просто гордость провинциала. Или же — что будет точнее — провинциальная гордость тайного поклонника чужой жены, причем без пяти минут/пяти — предположим — лет, необходимых для получения Грин–карт, подданной другого государства. Все это не суть, главное, что сам отсрочил на два дня. Будто знает, что все бессмысленно, бесполезно, напрасно и прочие наречия отрицания. Тип–топ, прямо в лоб, по дороженьке хлоп–хлоп. А можно — топ–топ. По дороженьке топ–топ. Интересно, будет он выглядеть жлобом, если привезет Марине цветы? А Саше — водку или шампанское? А может, и то, и другое? Подумав, решил, что жлобом выглядеть не будет, а потому надо остановиться на бутылке хорошего шампанского и букете роз. Провинциальный шик провинциального поклонника. Столичная дива благосклонно принимает подарки, но не более. Продолжения нет, и никогда не последует. Роман подходит к концу, и навряд ли им еще придется сидеть вокруг когда–то черного, а ныне буро–коричневого столика и говорить о смерти Романа. Роман — Романа. Анамор–намор. Зовите меня Онремонвар.)
Шампанское он купил в «Российских винах», так называемое «Золотое», ценою в двенадцать рублей бутылка. Зависть цыган и кавказцев. Аура опять стала странной, два предыдущих дня пробыл как в лихорадке, такого с ним не случалось… Да, правильно, с неполных семнадцати лет. Будто забыл, что если чему–то очень радуешься, то кончается это, как правило, более чем печально. Или просто печально, без всякого «более». Без «более», но с болью. Знание улетучилось, как эфир или слезоточивый газ, пусть каждый выбирает то сравнение, которое ему ближе. Столица мила и симпатична, и он чувствует себя в ней так же вольготно, как и в любимом кресле неупоминаемого приятеля. Частное лицо, имярек, некто без лица, но с явно различными признаками пола. Пришел не как завоеватель/покоритель, а как случайный, может, что и нежданный визитер. Его собственное путешествие на край ночи, путь в поисках очередного ближнего. С бутылкой дорогого шампанского и с еще не купленным букетом роз. Надо долго ехать в метро, выйти на станции «Каширская», цветы можно купить прямо у входа/выхода. Что он и делает, с удовольствием жмурясь на сентябрьском, не очень–то жарком солнышке. Покупает букет роз у входа/выхода из метро, ожидая, пока подъедет Сашин «жигуленок».
(Будто год не виделись, а может, что и больше. Может, что. Что может. Александр Борисович достаточно утомлен московской жизнью, под глазами круги, лицо не очень здорового цвета. — Ты что такой? — спрашивает после обоюдного рукопожатия. — Дел много, — загадочно отвечает Александр Борисович, трогая машину с места и выезжая на Каширское шоссе, — приедем домой, расскажу.
Что же, в этом он не сомневается, — расскажет. Если они нужны ему, то и он нужен им. Взаимные поверенные, души и сердца раскрываются навстречу друг другу. Случайные конфиденты на большой дороге жизни. Сказать банальнее будет затруднительно, но в банальности есть своя правда. Ал. Бор. лихачит так же, как в Крыму, но здесь это выглядит естественно. Спрашивать ни о чем не хочется, сидит на заднем сиденье, посматривая то в одно, то в другое окно. — Дела сделал? — спрашивает Саша. — Лаледс алед, — отвечает он, думая, что, может, надо было купить не розы, а пионы. Или астры. Или герберы. Или… До орхидей он не успевает добраться, так как машина въезжает во двор длинного и скучного, обыденно многоэтажного и серо–непритязательного дома.)
— Подымайся, — говорит ему Саша, — заходи в этот подъезд, садись в лифт и трогай до шестого этажа. Думаю, что тебя уже ждут. — А ты куда? — спрашивает он.
— Машину поставлю, — мрачно изрекает Ал. Бор. и опять трогает с места.
Он делает все согласно инструкции. Устной, по исполнении забыть. Его действительно ждут на плащадке. Марина стоит у открытой в квартиру двери, причесанная, наманикюренная, но в чистом и цветастом, видимо, гостевом фартуке. Из дверей соблазнительно пахнет какой–то изысканной гастрономией, но не будем повторять описание обеда в ресторане «Кара–голь», тем более что утка с яблоками — это вам не олень, тушенный в двадцати восьми травах по–восточному.
— Проходи, — говорит Марина, подставляя ему щеку для поцелуя. Странная аура все продолжает свое действие на его подкорку, ему хочется прямо тут, на площадке, подпрыгнуть, взмахнуть в воздухе ногами и преподнести букет в свободном падении на выложенный битым кафелем пол.
Он проходит за Мариной в квартиру и видит, что та почти пуста. Раскладушка, табуретки, дерьмовенький столик, и все это в трех просторных комнатах. Розы ставятся в бутылку из–под молока и водружаются на подоконник.
— Распродали все, — извиняясь, говорит Марина. — Саша с ног сбился, но почти все сумел распродать, а остальное запаковано и сдано в камеру хранения. — Хорошо, когда умеют читать твои мысли, пусть даже не во всем.
— Тарелки хоть есть? — ерническим тоном спрашивает он. — Есть, — отвечает Марина, — и даже чашки с блюдцами найдутся. Откуда–то из недр коридора вылетает Машка и виснет у него на шее. (Идиллия. Сентябрьская пастораль. «Буколики» и печальная свирель Лонга. Тип–топ, прямо в лоб, плохо, когда человек не чувствует надвигающейся опасности. — Все пытаешься возродиться к жизни? — спрашивает палач, ставший за эти годы самым, пожалуй, верным другом. — Не спеши, загляни–ка лучше под кровать. — Он послушно исполняет просьбу и видит мерзкое мурло лягухи, принимающей прямо на его глазах форму вороненого металлического предмета. Мурло превращается в черную дыру, направленную ему в лоб. «Самое главное, — думает он, — это вовремя отличить ложный след от настоящего», Марина снимает фартук и смотрит на него, стоя у окна. Смотрит внимательно и изучающе, как бы что–то взвешивая на невидимых весах. Афродита стала Фемидой. Радость сменяется недоумением, не хватало еще, чтобы и здесь почувствовал себя чужим. Хотя избежать этого сложно: одно дело — Крым, другое — Москва, вещи распроданы, билеты на самолет в кармане. Но не надо упрощать, ничего не надо упрощать, просто откуда он взял, что она ему симпатизирует? Как личности, как, в конце концов, мужчине? Опять придумал себе то, чего нет и никогда не существовало. Маринка–малинка, хитроглазая женщина с частью греческой крови. — Ты чего молчишь? — спрашивает она.)