Частное расследование
Шрифт:
Пока ее соединяли, я сказал:
— Его фамилия Чикеринг.
Она кивнула, подняла вверх указательный палец и заговорила:
— Начальник полиции Чикеринг? С вами говорит доктор Урсула Каннингэм-Гэбни, лечащий врач Джины Рэмп... нет... ничего... да, конечно... да, разумеется. Сегодня, в три часа дня... Нет, не появилась, и я... нет, абсолютно ничего... нет, ни в малейшей степени. — Выражение досады на лице. — Мистер Чикеринг, уверяю вас, она полностьюсохраняла все свои умственные и физические способности. Абсолютно... нет, совсем нет... Мне не кажется, что это разумно и необходимо...
Она положила трубку и покачала головой.
— Финдли мертв. Умер в тюрьме несколько лет назад. Чикеринг даже обиделся, что я спросила, — наверно, думает, что я хочу умалить его профессиональные способности.
— Мне показалось, он ставит под вопрос умственную стабильность Джины.
У нее на лице появилось выражение неудовольствия.
— Он хотел знать, все ли у нее дома,— как вам нравится такой пассаж? — Она закатила глаза. — Я даже думаю, что он хотелуслышать от меня, что она сумасшедшая. Как будто это сделает ее исчезновение оправданным.
— На тот случай, если он ее не найдет. В конце концов, кто может отвечать за действия сумасшедшей женщины?
Я был готов держать пари, что ее красота расцвела поздно.
Она мигнула еще несколько раз. Опустила взгляд на крышку стола и позволила маске суровости соскользнуть с лица. На мгновение передо мной появилась близорукая девчушка. Она подрастает, интеллектом превосходя своих родителей. Не вписываясь в их мир. Вот она сидит у себя в комнате, читает и думает о том, сможет ли она вообще когда-нибудь, куда-нибудь вписаться.
— Отвечаем мы, — сказала она. — Мы взяли на себя ответственность за них. И вот сидим тут совершенно без толку.
Ее лицо выражало разочарование, недовольство собой. Мои глаза остановились на эстампе Кассатт.
Она это заметила и, казалось, еще больше напряглась.
— Чудесная вещь, не правда ли?
— Да, чудесная.
— Кассатт была гениальной художницей. Выразительность потрясающая, особенно в том, как она передавала самую сущность детских образов.
— Я слышал, что она не любила детей.
— Вот как?
— Давно у вас этот эстамп?
— Довольно давно. — Она дотронулась до волос. Улыбнувшись еще одной неразомкнутой улыбкой. — Вы ведь пришли не для того, чтобы поговорить об искусстве. Чем еще я могу быть вам полезной?
— Подумайте, нет ли еще каких-то психологических факторов, которые могли бы объяснить исчезновение Джины?
— Например?
— Диссоциативные эпизоды — амнезия, уходы. Не могло ли с ней случиться что-то вроде отключения, и она где-то там бродит, не сознавая, кто она?
Она немного подумала.
— У нее в истории болезни нет ничего подобного. Ее "я" совершенно не нарушено — поразительно, если подумаешь, что ей пришлось пережить. Надо сказать, что я всегда думала о ней как об одной из наиболее здравомыслящихмоих больных, страдающих агорафобией. Учитывая происхождение ее симптомов. У некоторых даже и не поймешь, как все начинается, — нет никакой конкретной травмы, на которую можно сослаться. Но в ее случае симптомы проявились после огромного физического и эмоционального стресса. Многократные операции, длительные периоды времени, когда ей предписывался постельный режим для заживления лица — агорафобия по предписанию врачей, если хотите. Прибавьте к этому тот факт, что нападение имело место как раз тогда, когда она вышла из дома, так что какое-то иное поведение с ее стороны было бы почти противоречащим здравому смыслу. Это верно даже с точки зрения биологии — выдаются же данные, показывающие наличие реальных структурных изменений в среднем мозге после травмы.
— Это понятно, — согласился я. — Может статься, мы так и не узнаем, что произошло на самом деле, — даже после того, как она объявится.
— Что вы хотите этим сказать?
— Ее образ жизни, изолированность. В определенном смысле она полностью самостоятельна. Такая ситуация может привести к тому, что человек будет дорожить скрытностью. Даже наслаждаться ею. В свое время, когда лечил Мелиссу, я думал, что для этой семьи тайны были своего рода сокровищем. Что постороннему никогда не узнать, что там в действительности происходит. Джина могла накопить немалую толику такой монеты.
— Цель лечения именно в том и состоит, — сказала она, — чтобы проникнуть в эту сокровищницу. Достигнутые ею успехи просто поразительны.
— Не сомневаюсь в этом. Я только хотел сказать, что она все же могла решить придержать какой-то свой, частный резерв.
Ее лицо напряглось — она готовилась к защите. Но прежде чем заговорить, она дала себе время успокоиться.
— Наверно, вы правы. Мы все за что-то цепляемся, не так ли? Наш персональный сад, который мы считаем нужным орошать и возделывать. — Она отвернулась в сторону. — «Сад, сплошь заросший железными цветами. Железные корни, стебли и лепестки». Однажды мне сказал так один параноидальный шизофреник, и мне кажется, что это весьма удачный образ. Даже если копать очень глубоко, все равно не удастся выкопать железные цветы, когда они не хотят, чтобы их выкапывали, верно? Она снова повернулась лицом ко мне. Снова с выражением страдания и обиды.
— Верно, — согласился я. — Но если она все-таки решится их выкопать, то, судя по всему, вручит букет именно вам.
Она слабо улыбнулась. Зубы. Белые, ровные, блестящие.
— Кажется, вы относитесь ко мне покровительственно, доктор Делавэр?
— Нет, что вы! Если это так прозвучало, прошу меня простить, доктор Каннингэм тире Гэбни.
Это вдохнуло немного жизни в ее улыбку.
Я спросил:
— А что другие члены группы, которую она посещала? Нет ли у них какой-нибудь полезной для нас информации?
— Нет. Они никогда не встречались просто так, для дружеского общения.
— А сколько их?
— Всего двое.
— Маленькая группа.
— Это редкое заболевание. Кроме того, их число ограничивается еще и необходимостью найти пациентов со стимулами и с достаточными финансовыми возможностями, позволяющими проходить курс экстенсивного лечения, который мы предлагаем.
— Как идут дела у двух других пациентов?
— Достаточно хорошо, чтобы выезжать из дому и посещать групповые занятия.