Часы

Пантелеев Леонид

— Здрасти, — сказал кучерявый.

— Здрасти, — ответил чернявенький хлопчик, очень важно и басом. — Вам заведующий требуется?

— Заведующий, — сказал кучерявый.

— Федор Иванович! К вам… — кричит чернявенький, а сам Петьку разглядывает с ног до головы и насмешливо улыбается.

Выходит из соседней комнаты Федор Иванович, заведующий. Человек плешивенький, очкастый и седоват слегка.

— Так, — говорит. — Здравствуйте. Новенького привели?

— Новенького, — отвечает кучерявый. — Здравствуйте. Примите,

пожалуйста, под расписку.

— Расписку? Так… получите… Так… Можете идти.

Взял кучерявый расписку, поглядел.

— Прощайте, — говорит. — Прощай, шпана.

Ушел кучерявый.

Федор Иванович за стол уселся. Петьку оглядел.

— Звать тебя Петром? — спрашивает.

— Петром, — отвечает Петька. И фамилию назвал.

— Так, — говорит Федор Иванович и спрашивает: — Вор?

Покраснел Петька. Сам не знает, почему. Чудной какой-то этот Федор Иванович.

— Вор, — отвечает.

— Так… — говорит Федор Иванович. — Это ничего. Это бывает. Поживешь — человеком будешь. А сейчас тебя первым делом в должный вид привести надо. Так… Миронов, отведи новичка к Рудольфу Карлычу.

Вскочил чернявенький хлопчик, кисточку бросил, руки вытер.

— Идем, — говорит, — пацан.

Идут они по разным коридорам. Темновато. Лампочки угольные тлеют. Двери белые по сторонам.

— Это, — говорит чернявенький, — классы у нас тут помещаются. Уроки происходят.

— А куда ты меня ведешь? — спрашивает Петька.

— К санитару Рудольфу Карлычу. Мыть он тебя будет.

— Мыть?

— Ну да. В ванне.

Постучал чернявенький в какую-то дверь.

— Рудольф Карлыч! Примите новенького!

Вышел толстенный дядя в белом халате. Уши у дяди громадные, голос жирный. Немец, должно быть. Санитар.

— Нофеньки? — спрашивает. — Это ошень мило, — говорит. — Идем в ванную, пока вода горячий.

Потащил Петьку в эту самую ванную. Притащил.

— Растефайся, — говорит.

— Что?

— Растефайся. Мыться будешь. С мыло и щетка.

Стал Петька с себя барахло сдирать. Полегоньку сдирает.

“Как бы, — думает, — часики не выскользнули”.

А санитар, между прочим, говорит:

— Ты это все оставляй. Да. Мы твою кустюм в печка сожгем.

Испугался Петя. За штанишки ухватился.

— Как то есть? — спрашивает. — Как то есть в печка?

— Да ты не пойся. Мы тебе другая костюм выдадим. Чистый. Чистый брючка, чистый блюзка и даже сапожка дадим.

Что делать Петьке?! Сидит Петька совершенно нагишом, сжимает в руках грязное свое барахлишко и дрожит. Не от холода, конечно. Тепло в ванной, жарко. От страха дрожит.

“Ну что, — думает, — мне делать? Погибать?”

А погибать Петьке прямо не хочется.

На Петькино счастье, немец вышел куда-то. Не долго думая, развязал Петька узелок и сунул свои золотые часики в рот. С усилием впихнул. Чуть рот не разорвал своими золотыми часиками. Щеки вспухли. Язык куда-то в постороннее место вдавился. Стерпел Петька, зубы сжал.

Только сжал — немец приходит. С щипцами. Подцепил щипцами Петькин “кустюм”, уволок куда-то.

Вернулся, воды накачал в ванну.

— Лезь, — говорит.

Залез Петька в ванну, в теплую воду. Вода помутнела сразу: шутка ли — в бане Петька лет пять не был. В реке, правда, купался… Да разве такое тело купаньем отстираешь?

Очень хорошо Петьке в ванне. Прямо что надо, не вылезал бы, кажется, до чего хорошо.

Да только, на Петькино несчастье, немец разговорчив попался. Намыливает Петьке голову, а сам говорит. Говорит, говорит, словно речь говорит. Все спрашивает, любопытствует. И как Петьку звать по имя-отчеству, и за что попался, и где родителей потерял, и тому подобную чепуху спрашивает.

А Петька молчит. У Петьки часы во рту.

Петька головой орудует. Качает, кивает, мотает, когда надо. Мычит в крайнем случае.

Обиделся немец, что ли, но замолчал.

Стал немец воду менять. Грязную выпустил, свежей наливает. Холодной накачал, кипяток пустил.

Сел в уголок на стул, газету взял.

— Ты, — говорит, — сиди, отмачивайся… Когда горячо будет, — скажи. Я закрою.

Мотнул Петька головой: ладно, дескать.

А вода течет. Теплее и теплее становится. Прямо шпарит Петьку. Прямо обжигает тело.

А немец газетку читает, ушами шевелит.

Вода течет. И вот уж не может больше Петька терпеть. Ерзает, мучается, а сказать не может, крикнуть немцу не может.

Не выдержал Петька, забултыхался, нырнул в горячую воду и выплюнул часы на дно. Вылетел пробкой и как заорет:

— Горячо-о-о!

Вскочил немец, бросил газету на пол, сунул ладонь в ванну и заверещал:

— Ой, глупая мальчишка! С ума ты сходиль? Лезь вон! Живее!

Схватил Петьку за плечи, вытащил вон. Рассердился. Кричит.

— Что ты, — кричит, — молчаль? В такая вода курица можно сварить. Да!..

Разбавил немец воду, снова стал Петьку мылом растирать. Спину стал мылить. А Петька рукой по дну шарит. И все не может часики нашарить. Нащупал, наконец, окунулся, пихнул скользкий кругляшок в рот. А кругляшок не лезет. Ни в какую. То ли часы распухли, то ли рот у Петьки от стирки сел… Впихнул все-таки. Чуть зубы не выломал, но впихнул.

Сполоснул его немец.

— Хватит, — говорит, — посиди, я твой кустюм принесу.

Ушел немец. Сидит Петька в мыльной воде. И вдруг видит, вода убывать стала. Все меньше и меньше воды.

Пришел немец — сидит Петька в пустой ванне.

Удивляется немец.

— Зачем, — спрашивает, — ты воду выливал? Это вредно — сидеть без вода голый.

А Петька сам не знает, почему вода вытекла. Он воду не выливал, не умеет даже, — сам удивляется.

— Ладно, — говорит немец. — Одевайся скорее, скоро обед будет — опоздаешь.