Чай "Со слоном", или Мера беспорядка
Шрифт:
Annotation
Погудина Любовь Владимировна
Погудина Любовь Владимировна
Чай "Со слоном", или Мера беспорядка
– Да нет, старый ты дурак!
–
Пётр Львович почесал затылок.
– Так ты лучше объясняй, - возразил он.
– Да сколько можно-то? Сто раз уже говорил. Это у нас Лосихин - как будто предок какого-нибудь охотника на лосей или лосепаса, а у них фамилии другие.
Пётр Львович махнул рукой, дескать, болтай больше.
– У нас Ломкин от слов лом, ломать, сломанный, а у них это существительное, непереводимое. Как мороженое. Существительное же! Вещь. Не чей-то и не кто-то, а просто факт. Грубо и понятно. Понятно?
– Да ни хрена непонятно!
– гаркнул Пётр Львович.
– Чушь какую-то мне впариваешь, а ещё "филолог, филолог". Хренолог ты. Вот ты кто!
И быть бы на кухне хорошей драке, так как Игорь вскочил и ухватился за табурет, а старик за кувшин, как дверь распахнулась.
– А ну сядьте!
Павел обвёл единственным глазом обоих и прошипел: "Развели тут, мать-перемать". И приказал поднять с пола рассыпанные крышки и ручки. Погрозил кулаком, больше для порядка, но и так ясно: за каждую потерянную мелочь шкуру спустит как за бриллиант.
– Как у зазаборных дела?
– тихонько спросил Игорь, переводя разговор в мирное русло.
Зазаборными они называли тех, кто за границей их лагеря. Хотя для кого лагерь, для кого квартал - долгий спор.
– Устроились там, йети недобритые. Так, хлопцы, у нас запасы вот-вот прикажут долго жить. Я тут кое-что обмозговал, прошу любить и жаловать.
За спиной Павла помаячил новенький. Будь обстановка другой, покрыли бы Павла по батюшке и по матушке, так как салажонок явно был пуст. И лишний рот всегда лишний. Вон руки в карманы засунул и стоит, смотрит. Чего смотришь? Но Игорь с Петром Львовичем помалкивали, вернув на законные места табурет и кувшин.
– А вы что принесли сегодня?
– как бы между делом спросил Павел и сощурил глаз, закуривая и пуская дым по кухне.
Дурной знак начинать разговор с этого боку. Так и самому недолго окриветь, особенно если ответ старшему не понравится. Хотя он добрый малый, зря руки не распускает, да и по делу тоже. Словом подденет как вилами, тут уж не обессудьте, сэры. "Ну?" - подтолкнул он мужиков.
Ну что "ну"? Арматуру голыми руками гну. Мешочек консервных крышек, всяких: и целых, и давленых, и золотистых, и крашеных. У некоторых на внутренней стороне цифры и буквы, а другие чистые. Ещё значки какие-то попадались, треугольники, например. С жестянками сложнее, чем с пластиковыми. Пластик отмыл в ручье, отморозил руки по самые ноги, но отмыл. Жестянки сами по себе холодные, да ещё и хрен ототрёшь от грязи, надо со щёткой и мылом. Ну, или с песком, мыло-то жалко, его в хорошие времена можно выменять на что-нибудь полезное. Баночку газировки. Без крышки и этикетки, это само собой.
Поэтому железки встают как золотые, а оцениваются как кукиш без масла.
Вот пуговиц
Павел приказал запасать всего впрок, так как никогда не знаешь, кем ты проснёшься завтра: богачом или нищим олухом, и останется только утопиться в рукомойнике. Пока везло, пусть и не всегда, но голодных дней случалось мало, так, пяток в месяц. А раз хлеб на столе есть каждый день и горькая папироса стережёт карман, значит, жить будем.
А салажонок всё топтался в проёме.
– А это кто? Новенький?
– спросил Игорь и шмыгнул носом.
– Ну насмешил! Да это наш Семён, с ТЭЦ, журналист который. Побрился просто, - ответил Павел и глянул на салажонка.
– Где бритву-то раздобыл, Аристотель, мать тебя ети?
– С бритвами нет проблем, Павел Михайлович.
– Мягкий голос Семёна и говор без акцента подкупали, а голос так и лился сладкой речкой.
Салагами они называли всех, кого или никогда не видали на промысле, или кто не приспособлен для оного дела от слова совсем. Пока не доказал обратное, быть тебе козликом отпущения, а значит, что все шишки и тумаки тоже тебе впрок и про запас.
– Зачем нам журналист? Сёма, мы нонче пояса затянули по самые гланды, нет для тебя лишнего ничего. Самим бы не окочуриться. Без обид, но скатертью дорожка.
Гнев Петра Львовича был ясен, как чистая и незаражённая вода. Пока вас трое, получай каждый по пайку, а пришёл четвёртый, вот вам по две трети, и не жалуйтесь, а то и это отберём и поделим ещё раз. Журналист может языком чесать, мух гонять, ветер пинать, а работник из него какой? Руки он запачкать боится, ему же ещё карандашик вечером держать да бумажонку белую марать. Труд ведь. Паскудыши, ей-богу. Семён, конечно, мог и помочь, язык у него длинный, но на промысле он только мешался бы. Слыхать о нём слыхивали, издали видали, но от себя держали подальше.
– Бухгалтерию пусть ведёт.
– Павел неопределённо пожал плечом.
– И ещё он знает, где чем можно разжиться. Не это ли нам как раз нужно?
"Какая на хрен бухгалтерия, ты, Павлик Морозов недоделанный?!" - читалось в глазах Петра Львовича и Игоря. Игорь уже и руку занёс, чтобы ударить по столу, но почесал затылок и с досадой отмахнулся. Нет, люди они хорошие, приличные, насколько это возможно, но и старших так просто внезапно в землю не закапывали. Вот попьёт крови, посидит на чужих шеях прилично, а потом всё равно ответит. Павел пусть и не такой, но на ус все истории мотал. Так, на всякий случай.
Ох, закопать бы вас обоих с этим Семёном. Рядышком.
А лучше дать Семёну под зад и спустить с лестницы, со всех девяти ступенек подгнившего крыльца, чтобы впредь боялся представляться журналистом.
– Дай ему, Паша, хлеба и гони отсюда, - мягко, дружелюбно и почти по-отечески предложил Игорь. А в глазах так и горело: "Закопаю".
Семён, чуя, что хребет ему перекусят злые дядьки на раз-два, спохватился и достал из рюкзака два пакетика: один с кофе, второй с десятком пустых бутыльков из-под йода. Сёма с пустыми руками никогда не приходил и знал, кого и чем можно умаслить.