ЧaйфStory
Шрифт:
Альбом продавали, Костя сделал фотоальбом для магнитофонной катушки (кому в начале 89-го нужна была катушка?!), некто Пчелкин написал короткие эссе к каждой песне, Костя сделал тираж, катушек триста, которые где-то до сих пор лежат. Продавали по паре катушек перед концертом…
(Мемориал Александра Башлачева)
Примерно в те же дни приключилась одна история.
К «Чайфу» она прямого отношения не имеет. Хотя «Чайф» выступал на концерте памяти Башлачева.
Хороший был концерт. В конце неувязка вышла. Конец был запланирован
Цой вышел, начал петь, какой-то умник скомандовал завязывать, звук вырубили, включили фонограмму.
Цой понял, что уже все, конец. Но со сцены не ушел, сел на ступеньки под экраном, на котором горела в лучах прожекторов огромная фотография Башлачова. Шла фонограмма, пел мертвый Саша Башлачев, под фотографией сидел одинокий Цой.
На абсолютно пустой сцене под портретом Башлачева потеряный, грустный Цой.
«Я даже с облегчением воспринял,
что все кончилось — не видел
просвета впереди».
А. Густов
Время Лехи Густова пришло в апреле 89-го.
Почему апрель? Потому что январь, февраль и март из коллективной чайфовской памяти выпали, сказать о них что-то определенное не представляется возможным.
В апреле уволили Густова. Событие, как говорится, знаковое, но знак был уже не в том, что Леха в группе с самого начала, и даже не в том, что Леша перестал устраивать группу с точки зрения профессиональной, хотя такова официальная причина увольнения: «Он хороший парень, но в группе он выполнял работу звукооператора, нам нужен был хороший оператор, а Леха им не был» (Шахрин). Или Бегунов: «Лешка был в состоянии записать звук бочки из картонной коробки, но при виде настоящего пульта терялся. Лешку начали проверять и выяснили, что он не тянет».
Фокус в том, что на это первое в истории группы увольнение всем было наплевать. Включая самого уволенного. «Тут взаимное было желание, — рассказывает Густов, — мне стало скучно, я начал откровенно сачковать: звук как-то поставил, ну и ладно, идет же… Сел на стул, давай курить, а они что-то играют. Дальше было невозможно, я откровенно погано стал работать». Чайфы это чувствовали: «Я даже думаю, что Леха в тот момент начал из вредности делать что-то не так» (Бегунов).
Лешка был готов к увольнению и со всей интеллигентской нервичностью свою готовность демонстрировал. А «Чайф» был готов с одним из первых участников расстаться без сожаления. Расстались со скандалом: Леха попросил свою долю из общей кассы. Шахрин: «Занимался деньгами Игорь Злобин, он показал мне бумаги и сказал: «Извини, денег нет. Хочешь, отдай свои»… Я сказал Лешке: «Можешь обижаться, но денег нет».
Густов обиделся и ушел. Никто этого не заметил. Речь шла уже не о Лехе Густове, речь шла о группе. Которой к маю 1989-го на самом деле не было. При взгляде снаружи она как бы еще была, а изнутри — пусто. Как сказано несколько выше, группу постигло разделение. А как сказано в одной старой книжке: «…всякое царство, разделившееся само в себе, опустеет, и дом, разделившийся сам в себе, падет» (Лука. 11, 17). Мало кто из рокеров эту книжку читал, но это уже вопрос отвлеченный.
Шахрин: «Пустое было время. «Чайф» уже единства не представлял собой. Мне перестала нравиться собственная группа. Я чувствовал себя дискомфортно в группе, дискомфортно в быту, но самое страшное — дискомфортно на сцене».
Шахрин как прирожденный позитивист пытался что-то сделать.
Во-первых, ему, да и всем остальным, было очевидно, что Злобин и Устюгов — ломоть отрезанный. Пашка пил, выкидывал штуки… Были в Уфе, ушел куда-то, появился за пятнадцать минут до концерта абсолютно невменяемый, перед выходом на концерт снял с Шахрина его «фирменную» фуражку, надел, сел на авансцену и весь концерт играл одно сплошное соло для двух девушек, с собой приведенных. Сам по себе.
Злобин: «Я Шахрина уже не переваривал. Мне Елизаров перед концертом в монитор говорил: «Игорь, соберись, сыграй этот концерт для меня», — и я собирался. Но выкинет Шахрин какую-нибудь штуку, и опять не могу»…
«Они были люди другой музыкальной, а может, и человеческой формации, — говорит Шахрин. — Кризис на самом деле был не музыкальный, а человеческий, «Чайф» — это всегда веселая компания, а тот состав был из людей очень разных, и дело не в том, что одни лучше, другие хуже; просто разные». К разряду «разные» теперь относились не только Злобин и Устюгов, но и Бегунов, и Нифантьев, оба были готовы уйти.
Нифантьев: «Началась война внутри, все шло к тому, что «Чайф» разваливается. И я сказал Бегунову: если Шахрин Пашку со Злобиным уберет, я ухожу тоже. Шахрин был недоволен. Если я сейчас ставлю себя на его место, я его прекрасно понимаю. Понимаю во многих вещах: и по поводу меня, и по поводу алкоголя, по поводу привода посторонних гитаристов. Сейчас я его понимаю, а тогда не понимал категорически, не хотел понимать».
Бегунов: «Я не видел вообще будущего. Опять «с ноля» начинать? Это всегда страшно. Живешь и вдруг понимаешь, что вот шаг, после которого, возможно, вообще ничего не будет. Это было страшно». Бегунов разрывался между двумя страстями: к пьянке и к музицированию. С пьянкой все ясно: «У меня тогда одно средство было — чуть какая проблема — друзей, как грязи, в какой угодно бар завалился, тут же духовник найдется, который расскажет, как ты крут». Но играть хотелось. Играть он собирался без «Чайфа». Густов: «Бегунов очень серьезно говорил, что собирается писать свой сольник. Материал мне играл, песни очень хорошо можно было сделать. Бегунов же очень интересный человек. Но потом, мне кажется, он побоялся рискнуть».
Все были готовы разойтись по мирному. Все, кроме Шахрина, который не знал, что делать. В Володиной жизни это был момент печальный. «Я себя представляю на месте Шахрина, когда вдруг видишь, что ты в стане… не врагов, но и не друзей» (Бегунов).
Оставался последний шаг, который и делать-то, не нужно было, он бы сам собой произошел, неминуемо.
В то время снимался в Свердловске фильм «Сон в красном тереме». Про свердловский рок. Но не «pro» рок, а «contra» «Наутилус» — сценаристом был один из изгнанных директоров «Нау» Саша Калужский, режиссером — Кирилл Котельников, он рассказывает: «У Калужского обида сквозила во всем, довольно провинциальная, кстати говоря. «Наутилус» ему хотелось преподнести исключительно в иронической форме».