Чайки возвращаются к берегу. Книга 2
Шрифт:
Он вымыл камеру, протер стены, попросил, чтобы сменили белье, сходил в душ.
Утром он вышел на работу, думая: каков будет этот американский парень? Может быть, он уже напуган тюрьмой во время следствия и теперь за ним придется ухаживать да ухаживать, чтобы он, чем черт не шутит, не наложил на себя руки.
Петерсон вернулся в шесть вечера. Дверь загремела ключом, открылась. При звуке открывающейся двери вскочил на ноги молодой парень. В камере дежурный установил вторую кровать, на которой было разостлано одеяло, белье. Конвоир, окинув взглядом американца, ушел. Американец поднял руку, окликнул:
— Хелло, Петерсон?
— Хелло, Пауэрс?
— Как жаль, что не могу предложить стаканчик виски! — усмехнулся Пауэрс.
— И у меня все кончилось! — улыбнулся Петерсон.
— Ну что ж, придется вместе с вами, видимо, не один год провести в столь респектабельной гостинице! — И Пауэрс обвел рукой камеру. — Не смогли бы вы рассказать о ней? Насколько мне известно, вы обитаете тут не первый день?
— Да, пожалуйста. Кстати, вам еще не приходилось сидеть? Тюрьма как тюрьма, довольно старая, лет сто стоит на этом месте. Побудка, а по-военному подъем, — в шесть, зимой — в семь. Оправка, гимнастика, завтрак, выход на работу. Обед в двенадцать. Возвращение с работы в шесть часов.
— Что здесь делают?
— Модерновую мебель. Сидеть на ней нельзя, но ее все покупают.
— А если не работать, с ума можно сойти? Так ведь?
— Вы, насколько мне известно, летчик. Здоровье у вас, видимо, отменное, вы летали на больших высотах. Так что с ума здесь не сойдете.
Наступило время ужина, гремели двери, открывались и закрывались с железным грохотом, уголовник с каким-то навечно удивленным лицом просунул в окошечко над дверью две миски с кашей и алюминиевыми ложками, два ломтя хлеба, две кружки чаю, оглядел новенького, но, так как Пауэрс и Петерсон молчали, замкнул окошечко и побрел дальше в сопровождении конвоира.
После ужина Петерсон спросил у Пауэрса:
— А как вы-то оказались в столь неуютном месте?
— Вы, наверное, читали, как это случилось! Я всегда считал, что с русскими шутки плохи. Но стремление немного побольше заработать — у меня ведь очень интересная жена! — затмило эту истину. Я стал летчиком-высотником для ведения воздушной разведки. В тот злополучный весенний день я пересек границу Советского Союза. Все шло хорошо. Стояла солнечная погода. Я полагал, что все закончится удачно, но русские подняли в небо зенитные ракеты, и одна из них сделала все, чтобы я попал в «дружеские» объятия. Самолет камнем полетел к земле. Правда, самолет можно было превратить в груду осколков, спокойно падающих вниз: на борту самолета есть устройство для взрыва. Но я прыгнул, совершив самый длинный прыжок, чуть не в тридцать километров… — Лицо его стало вдруг злым, он продолжал все горячее: — А теперь некоторые подлецы говорят: «Почему не взорвал самолет?» А в сущности, я даже счастлив, что не сделал этого, не взорвал это чудище. Кто знает, может быть, кнопка сработала бы немедленно и вместе с обломками самолета на землю полетели бы и мои обломки? А эти подлецы до сих пор твердят: «Пусть за это Фрэнсис сгниет в советской тюрьме!» Да, я вам не представился. Меня зовут Фрэнсис.
— А меня — Юхан. — И после паузы: — А у вас есть какая-нибудь возможность освободиться раньше?
— Отец сказал мне — вы ведь знаете, что мои родители были допущены на суд и отец был на свидании, как и мать, и теща, и жена, — так вот, отец сказал, что несколько лет назад в Америке был арестован советский разведчик Абель. Отец тогда же сказал мне, что по возвращении домой он обратится в прессу и подымет кампанию за обмен меня на Абеля.
Он замолчал и стал укладываться спать. Петерсон тоже начал готовить свою кровать. На его замечание, что хозяева Фрэнсиса будут предпринимать меры, чтобы облегчить его участь, Пауэрс сказал:
— Русские больше будут предпринимать и, насколько мне известно, до моей еще трагедии предпринимали меры, с тем чтобы освободить своего разведчика Абеля. Может быть, мне это поможет. Спокойной ночи!
— Да уж теперь ночи будут спокойными! Ни полетов на самолетах-шпионах, ни моего шпионства за аэродромами и самолетами. Спи спокойно, король шпионов Петерсон! Спите спокойно, король шпионов Пауэрс…
Пауэрс промолчал. Петерсон разделся и нырнул под одеяло.
Несколько дней Пауэрс на работу не выходил. Когда вечером возвращался Петерсон, они беседовали.
Однажды Пауэрс поинтересовался, как попал в тюрьму Петерсон.
И Петерсон рассказал, что он латыш, после войны волею судеб оказался в Западной Германии, где его завербовала английская разведка, а затем направила в Лондонскую разведывательную школу. Он поведал обо всех своих скитаниях, рассказав напоследок, как ошеломило его свидание с Будрисом, представшим в форме полковника КГБ.
— И этот полковник был вашим начальником?
— Вот именно!
— Тогда я перестаю хвастаться своим самолетом! Подумать только, полковник Госбезопасности обманывает королеву Англии! Хэ! Молодец парень. Я его не знаю, но он начинает мне нравиться!
В течение нескольких недель Пауэрс занимался русским языком. Он с большими усилиями выслушивал Петерсона и набирал небольшой словарь из самых обиходных слов. Но в конце концов бросил это занятие. Произошло это после свидания с работником посольства. По-видимому, тот сказал Пауэрсу, что изучать русский ни к чему.
Петерсон получал из библиотеки журнал «Работница». По-русски Петерсон читал плохо и просил только «Работницу», «Мурзилку», детские книжки. Вдруг внимание Пауэрса приковал рисунок-чертеж на последней странице журнала.
— Покажите мне, что это такое?
Петерсон прочитал и перевел несколько слов:
«Как ткутся ковры…»
— Ну, если это так просто, я обязательно сотку ковер, чтобы увезти его в Америку! — воскликнул Пауэрс. — Сегодня же напишу письмо в посольство, чтобы мне доставили шерсть разных цветов.
— А русские решат, что вы задумали убежать из тюрьмы и будете плести веревку! — поддразнил его Петерсон.
— Я попрошу, чтобы нитки были в мягких мотках.
— Да ладно вам беспокоиться, просите хоть в круглых, хоть в мягких.
Через несколько дней из Москвы пришла посылка с шерстяными нитками.
В течение первого года Пауэрс соткал всего один маленький коврик. А в начале второго принялся за второй. Дни текли в суровом ожидании будущей свободы.
Петерсон ходил на работу каждый день. Утром он просыпался, делал гимнастику по системе йогов — дыхательную, со стоянием на голове, затем отправлялся на мебельную фабрику. Возвращался вечером пахнущий лесом, клеем, присаживался напротив Пауэрса и спрашивал, как прошел его день, а когда Пауэрс хвалился новой каймой на своем коврике, не забывал похвалить его работу.