Чайник, Фира и Андрей: Эпизоды из жизни ненародного артиста.
Шрифт:
Я тут же кинулся репетировать. А EMI выбросила на рынок все мои диски – Скрябина из Праги, Рахманинова из Москвы и двойной альбом Баха из Братиславы. Записали критики, заволновалась публика, посыпались приглашения – мировая музыкальная сцена приняла меня, и я закружился в бешеном танце. А Наташа засобиралась в Москву. Каждый день она говорила по телефону с отцом, с матерью и с сыночком. Сердце ее рвалось к ним. Я разорвал ее билет на самолет Аэрофлота в Москву.
– Не сейчас, дорогая, еще не время, дай ситуации окончательно проясниться, тогда с легким сердцем и поедешь.
Согласилась.
На встречу со мной в Лондон прилетел агент Шелли Голд из Нью-Йорка. Заместитель самого Соломона Юрока, после смерти босса унаследовавший его агентство. Темноликий импозантный еврей большого роста. С еврейским чувством
Ноктюрн ля бемоль мажор – пронзительная любовная пьеса. Шопен рассказывает нам тут о каком-то потрясшем его сердечном переживании. Вальс в средней части этого ноктюрна так болезненен, хрупок, так ностальгичен. Он ранит сердце слушателя. В экспозиции и коде этой пьесы мы опять слышим голос композитора, в душе которого кровоточит удивительными музыкальными пассажами незаживающая рана.
Чтобы понять этот ноктюрн, полезно перечитать «Первую любовь» Тургенева, «Бал» Толстого, лирику Пушкина, Мицкевича, Байрона. Мне кажется, что ноктюрн ля бемоль мажор – это музыкальный рассказ композитора о его единственной и сильнейшей любви.
Мой совет всем, кто играет и будет играть эту пьесу – внимательнейшим образом изучите указания Шопена в средней части. Выучите все микро-паузы, все мельчайшие детали. И воспроизводите их в игре с математической точностью! Тогда и вы, и публика услышите дыхание автора, в начале средней части прерываемое сердечными перебоями. Дыхание в дальнейшем окрепшее, но все же изредко прерываемое замираниями сердца. До самого внутреннего крика, вопля радости при возвращении первой темы.
Средняя часть этого ноктюрна – это медицински точная картина состояния души и тела нервного молодого человека, потрясенного любовью. В коде – гениально воплощенные мечты уносят автора и слушателя в какой-то запредельный мир. Еще немного – и автор потеряет сознание в экстазе.
Сталактиты на брюхе у рояля
В июне 1985 года мы с Наташей прилетели в Лондон после триумфального турне в более чем двадцати городах Америки. Это было радостное время музыкальных побед и любимого труда. Совок мы вспоминали только потому, что в нем еще жили наши родные. Поминали недобрым словом проклятых гэбистов – мое отравление все еще давало о себе знать внезапными тяжелыми приступами. Перед американскими гастролями я купил в кредит этаж четырехэтажного дома в Хэмпстеде и первый в своей жизни концертный «Стейнвей». Начал привыкать к новой, роскошной английской жизни. Этаж наш нуждался в небольшом косметическом ремонте. Я планировал заняться этим во время Наташиной недельной поезки в Россию. Эту поездку я Наташе обещал еще до турне. В Москве ее ждали родные.
– Боюсь, что они возьмут тебя в заложницы!
– Это невозможно, папа мне дал слово, он все предусмотрел!
Так мы разговаривали, прохаживаясь по нашему новому дому, в котором тогда была оборудована только кухня, и стоял новый рояль. Заговорили о мебели.
Я присел за рояль. Роскошный инструмент! Какое счастье на нем работать! Сам выбирал на Бонд стрит у братьев Глейзбруков – бессменных директоров Лондонского отделения фирмы «Стейнвей». Пробую рояль. Чувствую, что-то не то. Почему-то педаль не работает. Средняя, для выдержанных нот. Я люблю сам проводить мелкий ремонт. Лучше чувствуешь инструмент, если сам в нем покопаешься. Лезу под рояль. Батюшки, это что такое? Все беленькое брюхо рояля увешано какими-то коричневыми сталактитами, величиной с указательный палец. Леденящую душу подозрение закралось в голову. Яд. Достали и тут.
– Натка, погляди, что за чертовщина?
Залезла под рояль и Наташа, посмотрела, удивилась, сбегала за тряпками на кухню, и мы стали стирать и смывать эту загадочную гадость. Я заметил, что рейка средней педали, соединяющая педаль с механизмом задержания длинных нот, выбита из своих зеленых суконных пазов, как-будто ее задели чем-то или стукнули по ней ногой. Кто-то из участников этой мрачной комедии задел, наверно, рейку своей железной гэбэшной задницей, пока под роялем ползал! Слава Богу, работали не пианисты! Если бы педаль функционировала нормально, я бы никогда не заметил сталактиты на брюхе у рояля. Через месяц-два умер бы тихо, и никто бы не понял, отчего.
Отправил Наташу в Москву и тут же позвонил тем самым котелкам. Рассказал им о сталактитах, выросших на брюхе моего рояля за время моего отсутствия в Лондоне. Котелки поверили и приехали ко мне уже через четверть часа после телефонного разговора. С собой они привезли металлические чемоданчики. Сняв пробы, они отправились в свою контору и уже через час позвонили мне и настоятельно порекомендовали переночевать несколько ночей в отеле. Пока я жил в отеле, какие-то люди в защитных масках чистили и обеззараживали мой рояль и весь наш этаж. Мне объяснили то, о чем я уже догадался без всяких анализов, жидкие сталактиты – это какое-то очень вредное для здоровья химическое соединение, ядовитые пары которого могли привести к остановке сердца. Это был последний привет совка. Котелки сказали, что скандал по этому поводу раздувать не следует. Меня всегда изумляла пораженческая позиция Запада по отношению к обезумевшему от безнаказанности совку. Наташе я об этом яде никогда не рассказывал, она и так была родиной запугана.
Вернувшись домой, позвонил Наташе в Барвиху.
– Солнышко, ты послезавтра прилетаешь!
– Нет.
Мне показалось, что голос Наташи мертв.
– Как это нет?
– Обстоятельства не позволяют.
Тут я взбесился. Суки! Проклятые суки!
– Натка, я завтра же собираю прессконференцию!
– Не надо, пожалуйста, очень прошу тебя, не надо. Будет еще хуже!
Все ясно. Наступила Наташина очередь получать уроки советского палачества. Когда Наташа приехала в Москву, на нее сразу насел отец – возьмись за ум, забудь своего вздорного антисоветчика мужа. Наташа перестала есть и не вставала с кровати в своей комнате. Алхимов упрям, но он не бессердечный лубянский зверь, а любящий отец. Месседж понял и отлет великодушно разрешил. Наташа расцеловала отца, а тот позвонил кому-то и сказал: «Паспорт давайте!» И вот, Наташе через несколько дней лететь, а паспорта нет. К Алхимову приходили люди с Лубянки. «Проверяли» его кабинет, задавали издевательские вопросы, копались в бумагах. Все это – без ордеров и разрешений – только для того, чтобы запугать и унизить человека, всю жизнь положившего за ИХ страну. Второй инфаркт Алхимов все-таки получил. Это была последняя награда родины. Когда он перед смертью рассказывал мне, как его унижали гэбисты («со мной говорили, как с шпионом и предателем!»), я заметил у него в глазах слезы. Удивительно, что этот старый аппаратчик-тяжеловес в конце жизни все-таки все понял и ИМ этого не простил! Встал на мою сторону.
Атака гэбистов унизила, но не испугала Героя Советского Союза Алхимова, вызвавшего в 1944 году шквальный огонь советской артиллерии на себя для прицельного уничтожения немецких танков. Он обратился к Горбачеву и они вместе смогли обуздать зарвавшуюся гэбню. Через два дня бледная, шатающаяся Наташа прилетела в Лондон.
Гидон
Давно пора прекратить ощущать себя посткультурой. Нет ни тупика, ни заката. Никакого конца искусства нет. Если что-то сегодня и закатывается, то это религия. Перед смертью, из-за отчаянья и горечи конца, некоторые звери становятся агрессивными. Возможно, нас ждут религиозные войны…