Чего не было и что было
Шрифт:
Не всякую борьбу со злом коммунизма можно назвать борьбой со злом. Если она ведется с политической и религиозной позиции Ильина и единственные плоды ее — дела, которые Соловьев непереступимой чертой отрезал от человеческой совести, то для «духа нового» такая борьба есть сама — злое дело.
Я пишу это не ради обвинения в чем-нибудь автора книги о силе-насилии. Виноват ли человек, сам не знающий, какого он духа?
Вопрос в том, насколько Ильин уже замкнулся в самоуверенности. А если не вполне? Если, временами, и сам он подозревает неладное в своем христианстве? Тогда ему можно было бы дать немало добрых советов.
Вл. Соловьев для Ильина, в его теперешнем состоянии, бесполезен.
Трудно представить себе что-нибудь более далекое книге Ильина. Ни барабанных призывов к мечу-молитве, ни высокоторжественных лирических отступлений, — ничего этого нет в немудрящих, действительно смиренных, сентенциях Иванова. А, главное, есть в них начаток духа, противоположного ильинскому.
Не скрою: это — приготовительный класс. Не всем Петр Иванов нужен, не всем даже полезен. По Ильину, который добрался до последних словесных высот христианства и не ощутил первого веяния его духа, — что осталось, как не сойти с голых вершин, не совлечься своей праздной мудрости, не начать с самого начала — со смирения во Христе?
Долог, тяжел, извилист путь от Петра Иванова до Владимира Соловьева, даже до понимания трагического узла «нельзя — и надо». Можно и совсем не дойти, так и утонуть в «смиренности». Но, во-первых, лучше утонуть в ней, чем засохнуть в гордыне Ильина, а во-вторых, все-таки, если есть путь — есть и надежда дойти.
Вступи Ильин на этот путь, «отвергнись себя», — была бы и для него, хоть малая, надежда достичь иных «видений»: уразуметь, какого «духа» был убийца, молившийся на кресте в небе: понять, во имя чего положил он душу, и что значит «положить душу — жизнь»; и увидеть, наконец, в собственной совести, черту, отделяющую насилие «честное» — от «бесчестного».
Была бы надежда постигнуть внутренно, в безмолвии, что меч — может стать подвижническим крестом, но никогда не бывает меч — молитвой.
«Сим победиши» — сказано о кресте.
Оправдана ли вера эта?
Кто подымает меч, зная, — памятью или хотя бы сердцем, — что на кресте умер Человек, открывший нам Свободу, только для того она оправдана.
Сентябрь, 1925
ЧЕГО НЕ БЫЛО И ЧТО БЫЛО
Вопрос о «молодежи» — перманентный вопрос. Он постоянно возвращается, периодически всплывает на поверхность. Им занимались люди всех времен во всех освещениях и планах; не знаю, впрочем, сказал ли тут кто-нибудь новое — по существу.
Существа вопроса я сейчас не собираюсь касаться. Я хочу только сделать несколько фактических «дополнений к моему очерку «Мальчики и девочки». Сильная, во многом справедливая статья В. И. Талина «Предгрозовье», мой очерк комментирующая, грешит кое-где историческими неточностями. Их я и считаю нужным исправить, — не для того, чтобы Талину возражать, а чтобы его возражения и выводы, которые он обещает в дальнейшем, были основаны на фактах объективно верных — до мелочей.
Талин, я думаю, не хуже меня знает, как часто маленькие писательские ошибки заставляют читателя превратно истолковывать всю вашу мысль. А если рядом (что всегда возможно) появляются рассуждения на ту же тему какого-нибудь первично-невежественного журналиста, — вроде комментариев к моему очерку одного нововременца из «Возрождения», — путаница в читательских умах еще усиливается. Сама серьезность темы не позволяет пренебрегать мелочами: ведь дело идет о суде над молодежью последних десятилетий, и даже не над ней только, а, пожалуй, над всей русской интеллигенцией.
Проследим же внимательно комментарии Талина к моему очерку.
У меня, прежде всего, не было претензий дать образ чуть не целого поколения. Очерк узок и бегл, — просто рассказ о нескольких юношах, собиравшихся в некотором месте в такое-то время. Воскресные собрания отнюдь не были для меня «светом в окне» или якорем спасения. Большинство «старшей» интеллигенции, даже причастной к литературе, не жило тогда отдельными, замкнутыми кругами. Мы имели разнообразные возможности встречаться с людьми в разнообразных «планах». Тот круг «среднемолодой» эстетствующей и распущенной молодежи, который ярко и верно обрисовал Талин, — был нам просто ни с какой стороны не интересен. Все отлично знали, что эта «молодежь» выросла не из старого «декадентства» или последующего течения символизма; специфически-упадочная среда родилась гораздо позже, во второй половине десятых годов. И никакого «течения» в ней не было — было «стояние».
«Старшие» с этой средой, как со средой, непосредственной связи не имели, и не желали иметь, прекрасно понимая, что такое все эти «юрочки» и куда бредут их «Собаки».
В самом начале была, впрочем, связь — посредственная, через «полустарших», вроде Блока (и других, менее известных). Но скоро и полустаршие (очень многие из них) от этой среды отстранились.
Замечание Талина насчет Блока и «частички тайны 12-ти» — совершенно непонятно. Блок, говорит Талин, «как бы мстил слишком знакомой ему среде, и Христа, которого пытались (кто?) сделать водителем мертвеньких, развратненьких… превратил в водителя 12-ти диких, неуемно здоровых, матросов-большевиков». В чем же тут могла быть месть — «мертвень-кой» среде? Или это месть кому-то, кто будто бы пытался сделать водителем молодых мертвецов — Христа? Невозможно разобраться, да, пожалуй, и не стоит: довольно утвердить факт, что решительно никто и никогда не делал ни малейшей попытки навязать «мертвеньким» Христа в водители, и я даже не представляю себе, какому глупцу или безумцу могла бы прийти в голову подобная мысль.
Если Блок ушел в «уединение» и не примкнул к той или другой группе «старших» — главная причина этому лежала в особенностях его сложной натуры. Всякая «общественность» была для него чуждой стихией. И когда бы, где бы она его ни настигала — он неизменно падал… Во всяком случае, Блока трудно брать как «тип», подводить его под какое-нибудь правило: он был скорее исключением.
Мысль присмотреться к «маленьким» (кстати, Блок очень ей сочувствовал и с живейшим интересом относился к «зеленому» кольцу), — явилась у меня вовсе не от «отчаяния» и не от запоздалого «разочарования» в среднемолодых эстетах. Это была очень естественная мысль. Если случаются косяки пропавших полупоколений (от сложных причин), то часто как раз За Ними идут силы свежие, действительно молодые. Почему не предположить, что эти силы — современные мальчики и девочки? На их лицах ведь не лежал, — по слову Блока, — кровавый отблеск «от дней войны» (японской), от дней «свободы» (1905 г.). Они не были «дети страшных лет России…» (а кто знал, что они — дети будущих, во сколько раз более страшных, лет России?).
И по всей совести не могу я сказать, чтобы эти дети уже тогда были подобны «молодым мужчинам и женщинам», о которых говорит Талин. Нет, в «ядре», в зеленом круге, была и свежесть, и открытость, и чистота, и жажда действительно нового. Первое соприкосновенье — даже не с дурной средой, а с отдельными ее представителями, и на нейтральной почве, — не вызвало ли в них протеста и желания бороться с заразой? Я чувствую себя не вправе утверждать, как это делает Талин, что не случись «грозы и бури», все они превратились бы, тихим эволюционным путем, в знакомую толпу «юрочек» и полу-юрочек. Думаю, и Талин не имеет для этого оснований. У нас есть, напротив, основания для иных догадок: ведь в «грозу»-то именно мальчики и девочки тучами гибли, пока «среднемоло-дые» (во имя справедливости — и они не все!) обзаводились «кожанчиками и наганчиками» и, вертясь, примазывались к Смольному.