Чекист
Шрифт:
Эти слова обожгли его. Первая нелегальная прокламация! Он сразу забыл обо всем: о классе, о доме. Чудесный мир открылся ему в немногих словах. Бороться за свободу! За братство! В ту секунду он уже твердо знал, что только ради этого будет он жить, только ради этого стоит жить! Он читал не отрываясь, зажимая ладонями уши.
«Товарищи, присмотритесь, что происходит вокруг вас!..»
— Сегодня русское воинство, продолжая великие традиции предков, — жужжал о своем учитель, — под десницей обожаемого монарха несет славу русского оружия по полям Европы!..
«Узурпатор
— Да, господа, — заливался учитель, — наша любовь к царю — это общенародное, историческое чувство, которое родилось с нашим государством и никогда не умрет!
«Долой тиранов.
Да здравствует братство народов.
Да здравствует анархический коммунизм».
Митя не задумывался над отдельными словами. Он даже не обратил внимания на странное сочетание противоречащих друг другу слов «анархический коммунизм». Люди, писавшие это, борются против царя, за свободу? Он с ними. Он вступает в борьбу!
Вот почему через две недели после этого Митя оказался ночью на пустыре за Клубом инженеров.
А полковник Спиридович, прочитав прокламацию анархистов, скривил тонкие губы:
— Ротмистр Жаврида, вы ответите головой за малейшую неприятность. Какие меры будут приняты?
— Я сделаю все! — испуганно сказал ротмистр.
— Вы говорили о складе оружия анархистов в усадьбе Тенишевых...
— С этой же ночи там будет установлено наблюдение!
Спиридович краешком глаза глянул на ротмистра, лицо которого выражало отчаяние, злобу, готовность, чуть кивнул:
— Действуйте, ротмистр, вам воздастся сторицей.
МЕДВЕДЕВЫ
Днем 19 апреля, когда Митя был в гимназии, к Медведевым зашел околоточный. Мать встретила его в сенях, засуетилась.
— Заходите, Яков Лукич, заходите в комнату! Отец, отец, гостя принимай!
— А-а, с наступающим светлым праздничком! — сдержанно улыбаясь в усы, проговорил Николай Федорович Медведев и первый подал руку.
— Чтой-то ветер с реки поднялся, — зябко поеживаясь и потирая ладони, невнятно пробормотал околоточный, усаживаясь. — Я уж, извините, шинель не скину, я на минутку, отогреться только маленечко...
— Как желаете, Яков Лукич, не у чужих.
Николай Федорович неторопливо открыл буфет, достал графин с синеватой жидкостью, посмотрел на свет.
— Бегаешь-бегаешь день-деньской по околотку, ночью бы отдохнуть. Нет, и ночью изволь. А спать когда же? — продолжал околоточный, неотрывно наблюдая за действиями хозяина. — Совсем извелся, Николай Федорович...
— Служба! — отозвался Медведев, разливая по рюмкам. — Ну, желаю здравствовать.
— Снаружи нагреешься... быстро остужаешься... Нутряное тепло... дольше держит, — глотая, рассуждал околоточный.
Ольга
— Ну вот и спасибо, вот и согрелся маленечко. — С этими словами Яков Лукич осторожно двумя толстыми грязными пальцами взял с тарелки ломоть колбасы, глубоко пропихнул в узкую щелочку рта, обсосал пальцы, вытер о шинель. Повздыхал молча.
Процедура посещений Якова Лукича всегда была одна и та же. Варьировались лишь жалобы на погоду: то «всего размочило дождичком господним», то «с морозцу завернул, ажно желудок отморозил», то «спалил господь за грехи» или, наконец, если уж совсем не холодно, не жарко, не мокро, не сухо, так просто «поскольку проходя мимо».
Но никогда Яков Лукич не приходил без цели куда более высокой, чем две — три рюмки настойки. Поэтому обычно, налив ему вторую, Николай Федорович молча взглядывал на жену, та исчезала, а он доставал из старого кожаного бумажника трешницу и клал околоточному на колено.
Так и сейчас засаленная зелененькая легла на свое место. Яков Лукич, как всегда, удивился.
— Зачем это, Николай Федорович?
Но Николай Федорович в ответ, как и всегда, сощурил смеющиеся глаза, одним круговым движением разгладил усы и реденький клинышек бородки и сказал нечто вполне постороннее:
— Как супруга поживает, Яков Лукич?
На что Яков Лукич даже и не ответил, понимая это как разрешение главной проблемы: взять трешку. Ибо супругу его можно было каждый день отлично видеть и слышать на базаре, где она с толком пускала в оборот очередную зелененькую.
Он взял шапку, вздохнул и, поднимаясь, наконец словно невзначай буркнул:
— Не прощаюсь, Николай Федорович. Жди в гости пополуночи.
Когда Митя пришел из гимназии, уже все готовились к обыску. Отец в который раз закапывал в сарае старый заржавленный пистолет «монте-кристо», купленный им в тревожные дни пятого года. Взрослые сестры поспешно перерывали пачки писем, перевязанные цветными ленточками, носились по коридору, шептались, умолкая на полуслове при виде родителей или братьев. Мать тревожно следила за каждым, семенила следом, подбирая обрывки бумаги и складывая в печь.
В доме Медведевых за последние годы обыски бывали чуть ли не каждые три — четыре месяца. Ни разу ничего подозрительного не было найдено. Но обыски не прекращались. Митя однажды пристал к отцу, почему ни один дом по соседству так часто не обыскивают, как их. Отец только нахмурился и раздраженно огрызнулся:
— Жрать им нужно — трешницы собирают!..
И Митя понял: отец чего-то недосказал.
На всю жизнь запомнил Митя сухую фигурку околоточного с его испитым бледным лицом и узкой щелочкой рта. При обысках он всегда усердствовал больше других. Как-то явился Яков Лукич к одному бежицкому жителю, предупредил об обыске и получил свою трешку. А ночью, шаря в сенях, нашел нелегальную брошюру и тут же с торжеством представил ее жандармскому офицеру. Яков Лукич получил благодарность, а житель был арестован и осужден. Митя хорошо знал, каков Яков Лукич. Поэтому даже в животе у него похолодело, когда он увидел подготовку к обыску.