Шрифт:
А. Лукин, Д. Поляновский
“СЕДОЙ”
Рыбаки из Николаева высадили в Одесском порту долговязого парня с худым лицом, опаленным за дорогу морским солнцем. По виду он одинаково походил и на крестьянина и на мастерового, приехавшего в Одессу на заработки. Старый,
Простившись с рыбаками, парень пошел через портовый двор.
Одесский порт лежал в развалинах. Ветер сдувал желтую пыль с разбитых пакгаузов. В обломках возились крысы.
Возле разрушенных эстакад чернели покинутые мертвые пароходы. Единственное живое судно в порту — низкий буксирный катер — огибало маяк, возвышавшийся на стрелке полукруглого мола. Вода закипала у его шершавых бортов, покрытых чешуею заплат, из трубы валил густой дегтярно-жирный дым. Сваи сожженных причалов, облизанные сначала огнем, потом волнами, блестели, как лаковые. На них пристроились несколько рыбаков-одиночек. Из прозрачной, отстоявшейся в гавани воды они выуживали головастых бычков.
Минуя ряды пустых лабазов, парень выбрался из порта. Широкая, белая, суживающаяся кверху Потемкинская лестница вывела его на Николаевский бульвар. Здесь начиналась другая Одесса — красивый, солнечный город. На фасадах его домов красовались лепные кариатиды и атланты, подпиравшие высокие балконы с витыми решетками. За бульваром жарко сияло море. Белым и розовым цветом распускались акации, отбрасывая на землю тонкую сетчатую тень.
Но какой лишней, безрадостной была вся эта красота!
Шагая по гулким плиточным тротуарам, приезжий разглядывал мутные потоки нечистот, вытекавшие из подворотен, гниющие остатки прошлогоднего листопада на мостовой, заколоченные витрины магазинов. Он искоса всматривался в лица прохожих и, хмуря прямые короткие брови, отворачивался, встречаясь взглядом с их угрюмыми голодными глазами. Часто попадались скорбные фигуры крестьян, сидевших где-нибудь на солнечном припеке. То были беженцы из пораженных засухой районов.
Была когда-то Одесса богатым городом. Но богатство давал ей порт, а не земля, окружавшая ее, — сухая, безводная степь. Интервенты разрушили порт, увели все мало-мальски пригодные суда, и голод воцарился в городе.
Приезжий ни у кого не спрашивал дорогу. На перекрестках он читал названия улиц, уверенно сворачивал и шел все дальше и дальше, пока не оказался в пустынных кварталах городской окраины.
Двухэтажный приземистый дом стоял в тихом немощеном тупике. Его нижние окна шли вровень с землей. На стенах сквозь отставшую штукатурку просвечивал ракушечник — “одесский” камень, из которого строили все дома в городе: и самые богатые и самые бедные.
Парень вошел во двор, шумный и грязный, каких много было на одесских окраинах. По сторонам тянулись похожие на бараки флигеля с множеством дверей. Над ними нависала открытая галерея, на которой суетились крикливые хозяйки, а между стойками болталось на веревках мокрое белье.
Приезжий, осматриваясь, только на мгновение задержался возле подворотни, но его сразу же окликнули. На скамейке около ворот сидели коротенький сморщенный старик с куцей бородкой, одетый в черный сюртук и тусклый от старости котелок, и рыжий мордастый парень в широченных клешах и голубой шелковой рубахе, закапанной жиром на груди.
— Позвольте узнать, кого вам здесь надо? — спросил старик.
— Синесвитенко, Петра, — ответил приезжий. — Здесь он живет?
— Синесвитенко, — повторил старик без всякого выражения. — Ему нужен Синесвитенко, ты слышишь, Петя?.. Синесвитенко стал важной персоной: что ни день, к нему кто-нибудь ходит. Как тебе это нравится?
Петя что-то неразборчиво буркнул. Вытянув толстые губы, он пустил длинную струю слюны на пробегавшую кошку.
— Интересно узнать, — продолжал старик, — для каких таких исключительно важных дел вам понадобился Синесвитенко? У вас с ним акционерное общество? Или вы вместе устраивали Советскую власть?
— Сродственники мы, — насупясь, ответил приезжий. — Жене его, покойнице, братом прихожусь, с деревни приехал.
— С деревни… — снова повторил старик. — Он мне объясняет, что он с деревни, ты слышишь, Петя? А то я мог подумать, что он из Парижа!
Петя коротко хохотнул. Звук был такой, будто в горле у него что-то раскрошилось.
Старик покачал головой, точно приезжий вызывал у него самые безутешные размышления, и сказал:
— Вон Пашка бегает, наследный принц твоего сродственника, глаза б мои его не видели. Пашка!
Посреди двора несколько ребятишек резались в бабки. Обернулся шустрый босой мальчонка лет двенадцати, в серой косоворотке.
— Вы до нас, дядя?
— Синесвитенко ты?
— Я.
— Значит, до вас.
Пашка бросил ребятам биту и подошел.
— Ишь, вырос, — улыбаясь, проговорил приезжий, — не узнать!
— Писаный красавчик! — заметил старик, толкая Петю локтем.
— Батя дома? — спросил парень.
— Дома. Идемте, дядя, проведу.
Жили Синесвитенко в первом этаже, возле самых ворот. Пашка, отворив дверь, сказал:
— Папаня, до нас пришли.
Приезжий спустился по маленькой лесенке в низкую темноватую комнату. Едко пахло металлической пылью. В глубине комнаты, у окна, стоял небольшой токарный станок. Очень худой сутулый мужчина в рабочей блузе шагнул навстречу.
Парень снял картуз.
— Привет вам привез из Херсона. Говорили, вы ночевать пускаете, а то и на срок.
— Ежели от Сергея Васильевича, то пускаем.
— От Василия Сергеевича, — поправил гость.
— От него можно, — улыбнулся хозяин. — Заходите, товарищ, садитесь.
Он сразу стал радушным, придвинул табурет, рукавом смахнул пыль с обеденного стола.
Приезжий сел, пригладил добела выгоревшие волосы и обежал взглядом стол, две железные койки, токарный станок, несколько табуретов и кособокий комод.
— Удобства у нас, сами видите, какие, — сказал Синесвитенко, — неважные удобства.
— С меня хватит, — махнул рукой гость. — А вас я не стесню?
— Какое может быть стеснение! — возразил Синесвитенко. — Никакого не может быть стеснения. Мы рады, что, значит… можем помочь. Живите себе на здоровье. Спать будете вот тут. Вас как звать-величать?