Человеческий крокет

Аткинсон Кейт

— За границу? — спросила Винни, которая дальше Брэдфорда, разумеется, не бывала.

— За границу, — твердо повторила Вдова.

— Мой малыш! — вслух думала Вдова.

Она всегда понимала, что Элайза до добра не доведет, утащит его за собой в трясину. Оно и к лучшему, что Элайза умерла. Бедный Гордон, околдован шлюхой. Кто по ней станет скучать? (Все мертвы, голубчик.) Да никто, вот кто. Гордон уедет за границу, они скажут, что он умер, — ужасный несчастный случай, что-нибудь такое. Астма. Что-нибудь. И Вдова никогда больше его не увидит, но он хотя бы останется жив и здоров.

Все лучше виселицы.

— Сыночек!

Винни в жизни так не злилась. Почти всю ночь пробродила по лесу, не туда свернула, возвращаясь после этого самого, и, пожалуй, ничего хуже с ней в жизни не случалось, считая даже брачную ночь.

Для Винни лес — не просто лес, но каземат, где пытают ветками и ежевикой, призраками и блуждающими огнями, и во всем виновата Элайза. Часами Винни бродила, рыдала и, несомненно, помешалась бы, не наткнись она на Гордона. Впрочем, все дальнейшее оказалось немногим лучше.

Винни радовалась, что Элайза умерла. Так она себе говорила, но из головы не шел труп Элайзы, тряпичной куклой обмякший под деревом. Винни пощупала окровавленные Элайзины волосы, заиндевевшую щеку. Винни и не подозревала, что такое возможно, — ей было жаль Элайзу.

Все это Винни позабыла бы с превеликой радостью. И как Гордон цеплялся за ее локоть, словно тонул, как волок ее меж деревьев, весь зареванный, и всхлипывал:

— Что мне делать, Вин? Что мне делать?

«Я вообще не хотела ехать на этот их пикник, дьявол его дери», — раздраженно думала Винни.

Элайза до добра не доведет, это было ясно с самого начала. Не доведут до добра эти большие глаза, и тонкие щиколотки, и дурацкий голос. Ах, Винни, голубушка, ты не могла, бы… — и вечно смеялась над бедной Винни, как будто Винни дурочка. Впрочем, теперь не важно, теперь им всем надо спасаться как получится.

И Гордон уехал. Ушел из дома, все оставил в прошлом, даже убийство жены. Все запрятал в темный тайник, куда не добирался свет дня, жил дальше, вкалывал как проклятый, загрубел, стал другим человеком, познакомился с Дебби на танцах, поухаживал, быстро женился — а уж ей-то как не терпелось, хоть «мамуля и папуля» и не одобряли, Гордон ведь все-таки разведен. Так он им сказал, так он говорил всем, «разведен», и в глазах его плескалась такая печаль, что никому не хотелось углубляться в расспросы, кроме, разумеется, Дебби, для которой Элайза оставалась неведомой темной соперницей, первой миссис Ферфакс.

А потом ему вдруг понадобилось вернуться. Повидать детей. Мать. Возвратиться в Англию, отыскать прежнего Гордона. Не сообразил, что теперь все иначе.

Ему было даровано исполнение дурацкого его желания. Получи свою обыкновенную жизнь. И не надо садиться в тюрьму, не надо лезть в петлю за убийство — кара его длится и длится день за днем. Он потерял свое сокровище, что дороже, чем полкоролевства. Он потерял Элайзу.

НЫНЕ

Опыты с инопланетянами

(продолжение)

— Ты убил маму? — потрясенно переспрашиваю я. Так совсем не полагается.

Гордон ссутулился на постели, обхватил голову руками.

— Ты убил маму? — подсказываю я.

Он смотрит на меня. В темноте глаза у него как черные дыры. Он открывает рот — еще одна черная дыра. Встряхивается, как Пес, собирается.

— Ну, я хотел сказать… — Он запинается,

явственно берет себя в руки. — Я хотел сказать, что убил ее душу. — Он пожимает плечами. — Хотел ее настоящую, а когда получил, захотел, чтоб она изменилась.

Старые сказочки, это мы уже знаем, но сегодня я больше ничего не добьюсь. Гордон похлопывает меня по ноге через покрывало:

— Прости, что разбудил, старушка, — и вновь растворяется в ночи.

Пес провожает его до двери и с бесконечно горестным вздохом хлопается на пороге.

Искусство плодотворно развлекать

В сочельник медленно пробуждаюсь от абсурдного Овидиева сна, в котором Юнис постепенно превращалась в корову — настоящую, а не пантомимную — и жалобно мычала, умоляя меня о помощи. Нижняя половина (школьный сарафан и белые гольфики) вполне отчетливо принадлежала Юнис, а голова уже совсем коровья. Метаморфозы дошли до рук, ладони превратились в копыта, однако (но счастью) до вымени мы не добрались. Я как раз думала, что Юнис наделила слово «коровница» новыми невиданными смыслами, и тут проснулась.

Холодное солнечное утро. Слышно, как ропщет младенец, где-то в доме радио мурлычет рождественские гимны. Без стука врывается Чарльз, сердито спрашивает, есть ли у меня оберточная бумага:

— Еще один подарок завернуть, а у меня закончилась.

Бормочу нечто, отрицающее наличие оберточной бумаги, и прячу голову под одеяло. Просыпаюсь после обеда, за окном уже темнеет. В это время года только глазом моргни — и пропустишь свет. Поди найди тут время.

С трудом вылезаю из постели, совершенно измученная, будто вообще не спала. Платье висит на дверце гардероба, но еще рано, надевать сейчас — напрашиваться на катастрофу. Хилари сказала, что подарков не надо, но я все равно купила ей набор лимонного мыла «Броннли» — лежит завернутый на тумбочке. По-моему, лучше смазать мое проникновение в элегантную среду обитания семейства Уолш. Впрочем, я и попасть туда хочу, только чтобы выкрасть Малькольма Любета из-под носика Хилари.

Выхожу в халате. Дебби и Гордон в кухне — Гордон у раковины сражается с завтрашней индюшкой, мороженой ожиревшей особью, небольшой, но весьма смертоносной: если запустить из катапульты — уничтожит целый замок со всеми обитателями. Взаимосвязь между мертвой птицей и мужскими гениталиями по-прежнему озадачивает меня, но вряд ли можно обсудить это с Гордоном, героически выколупывающим из индюшачьего нутра окровавленный пакетик потрохов. Лучше бы мы к праздничному столу подали жареного грудничка — хоть белого мяса всем бы хватило.

Гордон видит меня, улыбается. Свою полоумную жену он как будто и не замечает, а ведь она, кажется, превратилась в пирожковую фабрику — на столе груда рождественских пирожков, не меньше сотни. Надеюсь, вечеринок она не планирует.

— Ты же не планируешь вечеринку?

— Нет. А надо? — спрашивает она, наваливаясь на беззащитный прямоугольник теста с формочкой контуром как маленькая полая корона. Ладно, пускай.

В коридоре Винни возит туда-сюда младенца в коляске. Младенец глядит на Винни угрюмо — наверное, ожидал от жизни лучшего. Его легко понять. Винни как будто исчезает у меня на глазах, такая худая, такая хрупкая — облако густой эктоплазмы, а не человек. Высыхает, мумифицируется, как мертвый жук, и у нее проступает странная аура, паутинная штриховка по контуру, словно Винни истрепана по краям (может, это ее нервы). Не исключено, что младенец высасывает из нее жизнь.