Человеческий панк
Шрифт:
Вечерами я ходил в центр Сяхэ, там были две ночных мусульманских чайханы, где продавали и еду, забытый уголок мира с толпами забавных персонажей, древние мусульмане с козлиными бородками, тибетцы, редкие эксцентричные ханьцы. По большей части тибетцы и они сидели, пялились на меня, потом кто-нибудь подходил и тянул за волосы на моих руках. У них на теле не растут волосы, им было любопытно, они прислоняли винтовки к столу и дёргали. Однажды приехал швед, с бородой и очень волосатыми руками, и мусульманский парень, который обслуживал столики, поговорил с тибетцами, потом признался, что сказал им, мол, швед оборотень. Бродяги в них верят, и парень сказал, что оборотень превращается в волка, когда злится, и надо с ним обращаться осторожно. Самый крупный тибетец купил оборотню чашку чая. Они сидели и смотрели долго-долго, молчаливые и задумчивые. Через пару дней тибетцы пригласили оборотня сходить с ними в холмы, после очередной порции чая и разглядывания. Он остался с их семьями, путешествовать на лошади. Я снова увидел его перед отъездом из Сяхэ. Он сильно похудел и дрожал. Не знаю, что с ним случилось, но он явно был болен. Там жестокая жизнь, даже оборотни не выдерживают. Он сказал, что с ним хорошо обращаются, но для европейца всё равно слишком тяжело.
Я был в Сяхэ две недели, потом на автобусе вернулся в Ланьчжоу, трудная поездка с прибытием в четыре утра, небо переполнено звёздами, я их столько сроду не видел, вспышки метеоритов, сгорающих, когда они попадают в земную атмосферу. Из Ланьчжоу я поехал в Синин, заболел, и когда поправился, три дня не мог купить билет в Пекин. Женщине в кассе не понравилось моё лицо, и она обращалась со мной как с «майо», для неё я был никто, хуже собаки, и поезд всё равно был забит. Она орала на меня, обматерила перед всей толпой, её рожа покраснела, как будто я обоссал её велосипед. Чем сильнее она распалялась, тем лучше я себя контролировал. Ничего нельзя было сделать, а она всё закипала. Я понял, что с такими делами надо разбираться по-другому, я научился этому в Гонконге. Я смотрел, как она обслуживает других пассажиров. По большей части меня она игнорировала, но я всегда был рядом, следил за ней. Ей очень нравилось унижать меня, но я не сломался, оставался спокойным, проводил собственный эксперимент. Я ненавидел её, но никогда этого не показывал, и это напрягало её сильнее всего. Зачем нужна власть, если я её не уважаю, и я осознал, в чём прикол. Я лежал вечером в кровати, боролся с собственной злостью, боролся за рассудок, представлял, как я с ружьём прихожу к ней и разношу её башку вдребезги. Я был чужаком, иностранцем, недочеловеком. Я подходил к окошку пять раз, пока не увидел другого кассира, и та женщина продала мне билет сразу. Если твоё лицо устраивает окружающих, ты можешь жить и при коммунистическом режиме, не хуже, чем в других странах.
Я собирался остаться в Пекине на пару дней, увидеть Великую Стену и Запретный Город, потом сесть на поезд в Шанхай и на корабле доплыть до Гонконга. У меня кончались деньги, надо было устраиваться на работу. Корабль должен был стоить хороших денег, с бассейном и нормальными каютами, лёгкое путешествие назад к работе в баре и комнате Сэмми во Дворце Чунцина. Я буду работать полгода и держаться тише воды ниже травы, буду экономить и планировать свои дальнейшие действия. Я не знал, что я собираюсь делать. Может, я не поеду домой, а отправлюсь куда-нибудь ещё, например, в Штаты, дешёвым самолётом из Гонконга. Я думал найти работу в ресторане, готовить бургеры и открывать бутылки. Послушаю новые рэп-группы, они больше всего похожи на панк из того, что я слышал, кассеты NWA и Public Enemy из супермаркета. В США много панк-групп. Наверно, я так бы и сделал, но зашёл на почту и обнаружил письмо от Тони. Когда я узнал, что Смайлз повесился, решение пришло само. Сваливать из Китая, плотный график на последние пару месяцев, шанс расставить всё по местам. Один из худших моментов был снова в Синине, ещё один город на Тибетском Плато, тоже монастырь, но и рядом не лежал с Сяхэ. Мне надо было в Лхасу, двухдневная автобусная поездка из Ланьчжоу, но полиция перекрыла дорогу. Временами Лхаса становится слишком нетерпима к иностранцам. Вместо неё я поехал в Синин, мрачный городишко с пыльными дорогами и депрессивной атмосферой. Нашёл, где пожить, по большей части — заброшенные монастырские жилища с низкими потолками и слезающей красной краской, заплесневелые комнаты и прогибающиеся балконы. Это было мёртвое место, хозяин сказал, что в коридорах бродят привидения монахов, убитых во время Культурной Революции. Полы скрипят, тёмные углы, но в привидений я всё равно не верил. В первую же ночь меня скрутило от стрёмной еды, и я неделю вымачивал прокладку спальника в поту, внутренности взрывались рано утром, и мне в темноте приходилось искать дорогу через лабиринты лестниц до туалета, торчащего посреди пустынного двора. Построенная во времена Конфуция, кабинка рассыпалась, но там был свет, загадка, потому что в основном здании электричества не было.
Это была типично китайская болезнь, торчишь в каменном сарае в три часа утра, согнулся над одной из двадцати дырок, голая лампочка висит на потолке, вокруг вьются тысячи насекомых, москиты грызут жопу, руки, лицо, прорываются сквозь одежду, сосут кровь и отваливаются. Какие-то большие пиздюлины висят вокруг света, гигантские мотыльки и огромные космические твари, которых я вообще никогда не видел. Длинные усики торчат из головы, яркие крылья и тонкие лапки. Целая бригада начала бомбить меня, когда я поселился здесь, и яд тёк из меня, надо было бы выпить лекарство, чтобы убить амёбу внутри. Хуже летающей эскадрильи были собаки, числом пять, которые пришли ночью и выстроились передо мной. В сортире не было ни дверей, ни перегородок, просто дырки в полу, и эти бродячие псы неплохо прикололись, рычали и лаяли, и слюна текла по клыкам. Я боюсь бешенства, но что я мог поделать, внутренности высраны в яму, голова кружится от обезвоживания, москиты жрут и собаки рычат, самая большая и злая подходит ближе, я чувствую мясной запах её дыхания. В такие моменты я думал, полушутя, полусерьёзно, какого хуя меня занесло в эту часть земного шара, почему я не остался сидеть дома перед телеком.
И наверно, я удивлялся, почему я катаюсь туда-сюда на обочине мира, когда мог бы стоять в очереди с ребятами, ждать выступления Damned и Ruts, когда эта масса ударила мне в голову, пара сотен панков ржёт, а я измазан голубиным говном, и я не знаю, куда бежать, и остаюсь на месте, смотрю на рядок птиц на крыше ратуши, вижу их оперённые жопы, по-китайски свешивающиеся с края, надо мной коммунальный сортир, и я не успел, меня снова обосрали, просто на удачу. Типично. И даже Смайлз ржёт со всеми, согнулся пополам, как будто его пнули в печень, слёзы на глазах, и мне приходится ждать полчаса, пока вышибалы не решают, что можно нас пустить, Дэйв прикалывается, не может упустить случай, а я пытаюсь вытереться платком, наконец оттираю говно с волос, когда мы уже внутри, в туалете полно воды, но может, всё вышло и неплохо, стоим, пытаемся произвести впечатление на девчонок. The Ruts были одной из лучших местных групп, мы видели их все, почему-то Нэшвилл смешался в голове с бригадами Национального Фронта, поднимающими правые руки вверх, драка прямо перед сценой, и Damned начали её, пленных не берут, и вот счастливый конец; девушка начинает болтать со мной во время «New Rose», ей хорошо снесло башню, Рэт Скейбиз [22] стучит по ударным во имя любви и романтики, говорит, она видела меня снаружи, мол, извини, не могла удержаться от смеха, когда голуби срали на меня, наверно, я улыбнулся, рад, что она довольна, рад, что нравлюсь ей, местная девочка из Уиком-Абби, живёт недалеко, пара минут пешком вверх по холму. Она была с подружками, которые пригласили нас приезжать ещё, настоящие красавицы, в ошейниках и с булавками; мы сидели, ставили пластинки, с ящиком лагера, бегали дрочить в толчок, но мы были слишком маленькие, и сделали ошибку, проговорили до утра, и они вышибли нас за дверь со злыми лицами, сказали, им пора на работу; и когда мы шли оттуда, до нас дошло, что они хотели секса, а не болтовни, опытные девушки на два года старше нас, и мы качали головами, силы неожиданно иссякли, и мы, измотанные, уставшие, вот такими мы были, бесполезные, слишком охуевшие, чтобы поржать над собой. Переключаюсь на другое время, другое место, вот мы идём вслед за звуком по мрачному лабиринту туннелей, тёмная ночь в тёмной части Лондона, великая ночь, играли the Clash, Members, Misty и Aswad, у меня внутри всё поёт, кожу покалывает, в ушах звенит от звуковой системы, бежим через арки Финсбери Парка, грохот подземки, тысячи тонн города над нами; мы знаем, что сейчас уйдёт последний поезд, и если мы опоздаем, придётся спать на вокзале; Дэйв добегает до дверей в последний момент, держит, чтобы зашли мы со Смайлзом, Крис, Клем и ещё один парень, не помню, как его звали, или их было двое, он отпускает дверь, та захлопывается, резина вдавливается, как целующиеся губы, и до смерти хочется показать палец толпе скинов, как в «Воинах», но там никого, это наше воображение; и мы смеёмся всю дорогу до Кингз-Кросс, оттуда до Паддингтона, и домой в Слау. В те дни всегда где-нибудь кто-нибудь играл, что-нибудь происходило, я вижу, как мы бежим с Чок-Фарм и на Хай-Роуд, полицейские машины и полицейские собаки, панки, скины, фанаты, соулбойз, политики страны едва держатся на ногах на танцполе, у входов в точки, в дверях магазинов фастфуда, на ночных вокзалах.
22
Крысиная Чесотка.
Мы наслаждаемся жизнью, выжимаем из своей молодости всё, что можем, постоянно ездим в Сохо, где тусят извращенцы, мошенники, деревенские банды футбольных фанатов ищут дешёвый клубешник и традиционную лондонскую пинту, жирные старые военные и тощие джанки-бляди, заблудившиеся туристы, торговцы наркотиками, мошенники, плюс ребята из каждого племени. Если нас много, мы садимся в поезд, если нет, я везу всех на машине; это было уже позже, когда я кончил школу и работал, бухой, ехал домой после восьми или девяти пинт, я за рулём, ощущаю энергию, разгоняю двигатель, насколько могу, окна заляпаны жиром от картошки и кебаба, чоу-мейна и сервелата, туда-сюда по Уэст-вею, год за годом, поворачиваю направо на Уэст-Энд, выезжаю из Кэмдена, несусь по эстакаде Чисвика, если мы едем в Хаммерсмит. Дома делать нечего, выпить негде, драки, единственные клубы — у патруля соульщиков, и те скоро разбомбят, и их закроют, так что фургон возит нас туда-сюда с минимумом геморроя, Кэмден, Хаммерсмит и Сохо в первую очередь, в Кэмдене всегда оживлённо, там «Мьюзик Машин», «Электрик Болрум», «Раундхаус», «Дингуоллс» и «Даблин Кастл», и хватает хороших пабов, особенно «Хоу-ли Армз». В Кэмдене очень клёво тусоваться, ну а в Сохо есть «Марки» и «100 Клуб» на Оксфорд-стрит, в Хаммерс-мите — «Одеон», «Пэлас» и «Клерендон», и ниже по дороге «Грейхаунд». Это для нас основные точки, плюс «Сэр Джордж Робей», «Нэшвилл Рум», «Хоуп» и «Анкор», «Эк-лам Холл», «Лицеум», «Мунлайт Клаб», и ещё, и ещё, я уже не помню названия, а некоторые и не знал. Фургон обошёлся мне в семьдесят пять фунтов, и мы гордимся им, пока однажды вечером я не попрощался с ним, по дороге назад в Слау: влетел аккурат в фонарь в Лэнгли, в три утра, на съезде с магистрали. На соседнем сидении был Смайлз, а сзади Дэйв, Клем и Крис, со своими сладкими и кислыми коробками. Фургон стал кандидатом на свалку, а мы пешком пошли по домам. Я так нажрался, что едва мог идти, но остатков сознания хватило понять, что я не хочу сесть за вождение в пьяном виде, что меня минимум оштрафуют и отнимут права. Я до следующего вечера просидел дома у Криса, а потом пошёл домой. Пришёл разбираться Старый Билл, но я сказал, что фургон угнали, ничего не знаю, был у друга дома. Мне досталось от мамы, но она не собиралась выдавать собственного сына, и они ничего не смогли доказать, так что от меня отстали. Я получил деньги по страховке, но мало, я остался без колёс, пришлось начинать копить. Я получал слишком мало, чтобы просто пойти и купить машину, так что пришлось ездить на поезде; и мы привыкли мотаться в Паддингтон: быстрая поездка, потом пять станций метро до Оксфордского Цирка, пропустить пинту в конце Карнаби-стрит, и в Сохо бухать в Шип, или в пабах у рынка, мы видели хорошие группы в Марки на Вордор-стрит, The Vibrators, Chelsea, UK Subs, похоже, всё время там играли, и с ними группы, названия которых мы никогда не знали, и каждый раз, когда Chelsea играли «Right То Work», на сцену лез народ, количество безработных всё время росло, на другой стороне этого сингла была песня под названием «Одиночка» [23] , и Дэйв сидел в Шипе однажды вечером, и говорил, что я тоже превращаюсь в одиночку. Наверно, он был прав, ну и что, жизнь продолжалась, лагер и Space Invaders, Марки провонял фигнёй, которую я рассыпал на пол во время работы; я подметал проходы склада, и куда бы ты не шёл, надо было надевать пластиковые очки, на нос — респиратор, моё обучение на работе шло медленно, они заставляли меня делать всю говенную работу; и я знал здание сверху донизу, там был парень, он курил траву, кальян, и я эту фигню завернул в фольгу и продал ему по приколу.
23
The Loner.
Как я и думал, он оказался выпендрёжником, распаковал и высыпал её за погрузочной площадкой во время обеденного перерыва, и мудро кивал головой, что, мол, дурь — высший сорт. Если мы добирались до Сохо пораньше, мы ходили в секс-шопы, смотрели, на что женщины тратят свои последние пенни, там всегда мелкими стайками бродили красивые тётки, выбирали вибраторы, на нас даже не смотрели, по большей части, взрослые крашеные цыпочки, пытающиеся подперчить свою жизнь, наверно, одна-две нимфоманки, и видели большую тётку, разглядывающую десятидюймовый дилдо, достаточно, чтобы на всю жизнь отбить себе охоту к сексу. Панкушки одеваются в винил и резину, и я никогда не видел их в секс-шопах. Зато в клубах они всегда сидели у дверей, в кожаных мини-юбках, с мультяшно-фиолетовыми волосами, разглядывали бизнесменов и туристов, которые и ходят в клубы за сексом. А мы смотрели стриптиз, дешёвые подмостки, где женщины раздеваются, демонстрируют растяжки, или кабинки, где платишь десятку, и пару минут в тесноте смотришь на отличную цыпочку в верховой одежде, а Полковник Боуги порет её по заднице; и всё время был бедный тупой сельский парень, который нагибался, как лошадь, которой не дали овса, подглядывал через щели в амбаре, его хозяйка нагнулась вперёд, животом на кипу сена, а старый больной судья с кнутом задавал ей то наказание, которому хотел бы подвергнуть каждого хулигана, прошедшего через суд. Мы в этих кабинках часто прикалывались, сидели там только что не на шее друг у друга, десятка скоро кончится, и мы просим у цыгана быстрее обслужить леди из поместья, его так жалко, работать в саду за гроши, разбрасывать навоз и копать канавы под проливным дождём, собирать вишни и червивые яблоки. Но он ни разу не послушал нас, смешно наверно было смотреть на эту толпу в кабинке. Эти машины нас наёбывали, и мы сдавались, выходили злые, понимали, что нас кинули, хотели, чтобы копатель картошки одержал верх над аристократией. Мы ненавидели судью в твидовой куртке, грязного старикашку, который получал удовольствие, хлестая чью-нибудь задницу, и мы шли в паб с картинами в голове, заказывали четыре-пять пинт пива или сидра, пялились на девчонок. Не думаю, что мы им нравились, чаще всего они нас знать не желали, думали, мы толпа грязных фанатов, когда мы были молодыми. Мы со Смайлзом, наверняка, ненавидели модную и стильную одежду, ходили в старых шмотках: мартена и Хэррингтоны, балахоны и толстовки. Годами мы не покупали джинсы. У меня была «Кромби», я купил её на рынке и носил зимой. Это скиновская куртка, но я не был скином, просто стили пересеклись. Дэйв был чуток умнее, одевался стильно, Крис — нормально, без выпендрёжа, и что-то тогда происходило, что-то витало в воздухе, я всегда смотрел в будущее, даже теперь, когда я лежу пластом в темноте, еду в Сибирь, мне интересно, что там, впереди, ничего не могу поделать, напеваю под нос «You’re Wondering Now» Special AKA, слышу в ночи саксофон, выключают свет.
Снаружи светло и свежо, но я отхожу от окна, на всякий случай, слушаюсь товарища проводницу и скрываюсь из вида, когда поезд подползает к советской границе. Быстрее было бы выйти и пойти пешком, но только если ты не против пули в голову. Земля покрыта пучками травы, две длинные полосы колючей проволоки отделяют китайцев от советских пограничников, две волосатые свиньи бродят по обезлюдевшей территории. Деревянные вышки китайской армии наклоняются на ветру, солдаты смотрят, пальцы на курке. Русская матрона говорит, они нервничают. Она хорошо говорит по-английски, активно жестикулирует, длинные пальцы с короткими, грубыми ногтями. Она много работает, кипятит воду для термосов, которые раздаёт, у себя в купе заваривает чай, смотрит за пассажирами, а мы оставляем Китай позади, с самого начала — под наблюдением.
Поезд останавливается, застрял меж двумя сверхдержавами, время еле тянется, окончательно замирает.
Мы сидим полчаса, только звуки дыхания раздаются в вагоне, скрип тормозов разносится по вагонам. Мы, наконец, прибываем на советскую сторону, поезд снова останавливается. Ничего не происходит. Мы на окраине маленького города, и ещё через час прибывают эти кадры и начинают бродить по вагонам. Они в джинсах и кожанках, волосы зализаны назад, как у рокеров. Вон расселись по грузовым тележкам и разглядывают нас в окна. Матрона говорит, что они из КГБ, а по вагонам ходит милиция, проверяет бумаги. Говорит, мол, надеется, мы не пытаемся контрабандой ввезти валюту. Милиционеры с серьёзными лицами входят в наше купе, идут прямиком к хиппи. Обыскивают его сумки. Да, обыскивать поезд они будут долго. Я думаю про рубли в трусах, пытаюсь выглядеть невинно, но им интереснее волосатик в костюме Мао. Когда доходит до пересечения границы, запаха наркотиков и всяких хитростей, хорошо, когда сосед-хиппи отвлекает на себя внимание. Не верь хиппи. Интересно, когда они закончат обыск, позовут ли они агента Андрея Жополаза, специалиста по резиновым перчаткам, который попросит хиппи нагнуться, достать руками до пяток, и будет трогать за всякое в поисках заныканной травы.
Наконец милиция закончила проверку, и поезд трогается вперёд, снова останавливается. Бригада рабочих собирается менять колёса на советский стандарт ширины, и нам приказывают выйти. Вагоны стоят расцепленные, поднятые в воздух. Иду по платформе, в сторону кассы, где застываю в изумлении. Нельзя говорить про застывшее время, потому что здесь оно движется назад. Это путешествие во времени, не говоря уже про пространство. Белые люди, большинство — блондины, прямо как из тридцатых. Я думал, там будут азиаты, китайцы, монголы и пара-тройка казаков. Я мог бы оказаться в Саксонии или даже в Слау перед войной. До меня доходило не меньше минуты, что белая раса захватила верхнюю половину глобуса, что часы на стене движутся с другой скоростью, и тиканье — самый громкий шум в комнате.