Человеческое достоинство и социальная структура. Опыт прочтения двух исландских саг

В противоположность медиевистике предшествующего периода, которая в значительной мере сосредоточивалась на социально-экономической проблематике, историческая наука в настоящее время рассматривает по преимуществу совсем другие вопросы — культуру, религиозность, историю ментальностей. Для подобного сдвига, несомненно, существуют веские причины, на которых я здесь не стану останавливаться. Однако нужно подчеркнуть, что новые завоевания историков сопровождаются и потерями. Проблемы социального и экономического развития, в частности относящиеся к начальному этапу средневековья, никак нельзя считать убедительно решенными; более того, можно утверждать, что ряд их подлежит пересмотру в свете новых подходов, получивших право гражданства сравнительно недавно. Историю

материальной жизни неправомерно отрывать от истории коллективных представлений, картин мира и систем ценностей, образовывавших основу духовной жизни людей той эпохи. Задача исследователей, думается мне, состоит в том, чтобы увидеть взаимодействие и сущностное единство социального и ментального. Но эту задачу проще поставить в общем виде, нежели решить на основе анализа имеющихся исторических источников. Документы, вышедшие из-под пера церковных писцов или государственных служащих, как правило, не отражают содержания сознания простолюдинов. Последние остаются пассивными объектами деятельности церкви, государственной власти и светских господ. Можно предположить, что социальные процессы, протекавшие в раннее средневековье, порождали сложные и болезненные ситуации, вели к ломке традиционной картины мира.

Несмотря на огромные познавательные трудности, историк не может уклониться от размышлений о том, каким образом социальные изменения преломлялись в сознании средневековых людей и что они могут сказать исследователю о восприятии этих изменений и о коренных нравственных ценностях человека той эпохи.

Я попытаюсь ответить на этот вопрос, анализируя древнескандинавские повествовательные источники. Как известно, социальное развитие в странах Европейского Севера шло медленнее по сравнению со странами континента и отличалось важными особенностями. Вместе с тем оно сопровождалось созданием большого количества текстов, в которых нашли выражение такие стороны человеческой жизни, какие в средневековых памятниках остальных народов Западной Европы не получили освещения и обойдены почти полным молчанием. Среди этих памятников не могут не обратить на себя внимания нарративные тексты, не имеющие параллелей в средневековой словесности. Это — саги, прозаические повествования на древнеисландском языке, изображающие не только политическую жизнь — историю норвежских королей, но и жизнь простых людей, норвежских и исландских бондов-хуторян, которые занимались скотоводством и земледелием, морским промыслом и торговлей и которые легко брались за оружие, участвуя в завоевательных и грабительских экспедициях за морем или разрешая возникавшие в их среде конфликты. «Саги об исландцах», известные также под названием «родовых» или «семейных» саг, образуют обширный корпус повествовательных текстов, в той или иной мере охватывающих все без исключения стороны жизни этих простых людей. Сагописание — явление, характерное только для скандинавов, и мы не встретим ничего подобного в письменности других регионов средневековой Европы — такого, что могло бы сравниться с ними в реалистичности повествования. Но возникает вопрос: не существовало ли определенных аналогий в ситуациях повседневной жизни простолюдинов континента и не правомерно ли предположить наличие и у них подобных или хотя бы отчасти сходных представлений о мире и человеке?

Я исхожу из допущения, что при всей своей самобытности древнескандинавская сага могла бы послужить своего рода исследовательской лабораторией для медиевиста. Стадиально-типологически социальные отношения, рисуемые скандинавскими нарративными памятниками, которые записывались начиная с XII в. и особенно интенсивно в XIII в. (т.е. вскоре после появления письменности на Севере), имеют немалое сходство с отношениями, зафиксированными во Франкском государстве. Но дело не столько в возможных аналогиях, сколько в том факте, что сага открывает перед историком путь проникновения в структуру сознания простых людей, к ознакомлению с их системой ценностей и формами их социального поведения. Сага, если следовать заключению некоторых современных ученых, возникла в точке пересечения народной устной традиции с культурой образованных — клириков, которые записывали эти рассказы, придавая им законченную литературную форму[1].

Конечно, содержание «саг об исландцах» очень специфично. Центральный сюжет их — распря, конфликт между отдельными лицами или семьями, вызванный посягательствами на достоинство и честь индивида, спорами из-за имущества и т. п. Этот конфликт находит свое разрешение в судебной тяжбе или в борьбе, в ходе которой противники прибегают к оружию, убивают или ранят своих врагов и близких им людей. Таким образом, вражда разрастается и обостряется, вовлекая в свой кровавый круг все новых участников, и лишь по истечении более или менее продолжительного времени находит свое завершение в примирении или изгнании одной из сторон. Все иные аспекты жизни исландцев — отношения в семье и с другими сородичами, хозяйственные занятия, участие в судебных собраниях-тингах, сватовство и заключение браков, пиры и посещения соседей, поездки за море, колдовство и встречи с покойниками («живыми трупами») — упоминаются в саге лишь постольку, поскольку они имеют отношение к распре. Конфликты, вызываемые враждой между отдельными лицами или семьями, нарушали рутину повседневной жизни и на них, естественно, сосредоточивалось все внимание тех, кто устно излагал подобные истории и — на более поздней стадии развития жанра саги — фиксировал их на пергаменте, придавая им окончательную литературную форму[2].

Нарративный текст не может передать всего богатства реальной жизни в ее хаотичности и многоцветности. Он представляет собой некое толкование действительности, ту ее интерпретацию, которая соответствует взглядам и умонастроениям автора, его картине мира. Структура текста определяется присущей данному жанру риторикой. Именно в этом смысле повествовательный дискурс ценен для историка. Характерная черта поэтики саги — «симптоматический» способ изложения, отличающий ее как от других типов средневекового нарратива, так и от романа нового времени. Этот прием состоит в том, что авторы саг проявляют сдержанность в оценках происходящего, которые скорее подразумеваются, нежели эксплицитно выражены. Они довольствуются ролью внешних свидетелей, которые сообщают о поступках и речах персонажей, но никогда не говорят об их мыслях и намерениях, если они не раскрываются в их высказываниях. С этим связана объективность изложения. Автор саги никогда не позволяет себе собственных оценок происходящего.

Сага возникла еще в дописьменный период и передавалась, неприметно трансформируясь, из поколения в поколение, пока, наконец, не была записана. Запись эта, разумеется, не представляла собой буквальной фиксации устного предания. Момент записи саги был заключительной стадией обретения ею той формы, которая нам известна. Близость стиля саги к устному рассказу — иллюзия.

В противоположность скальдическим песням, сочинители которых известны (скальды нередко настойчиво подчеркивают свою индивидуальную самобытность), сага в принципе анонимна. Безымянный составитель саги мыслит себя не в качестве творца записываемого им текста, а в качестве последнего звена в более или менее длительном процессе передачи устного повествования, которому он придает завершенность. До какой степени устная традиция преобразовывалась в процессе ее письменной фиксации, остается предметом споров нескольких поколений скандинавистов[3].

«Семейные саги» пользовались огромным успехом у исландцев — ведь они хранили память о событиях, происшедших в недавнем прошлом с их предками, и воспринимались как истинные свидетельства. Описываемое в сагах происходило в местности, хорошо известной каждому, кто их читал или слушал, и тем самым усиливался «эффект присутствия», ибо люди, с живейшим интересом воспринимавшие содержание саг, нередко населяли те же хутора и усадьбы, пасли стада на тех же лугах и ходили теми же тропами, что и герои саг.

Правда и вымысел сплетаются в сагах в тугой узел, который в большинстве случаев едва ли способна развязать исследовательская мысль современного историка. Независимо от того, в какой мере сага сохраняет сведения о подлинных фактах жизни исландцев X–XI вв., она представляет собой ценнейший источник для понимания мировоззрения и системы ценностей исландцев времени записи саг[4]. Подчеркну еще раз: ни один другой памятник средневековой словесности не приближается в такой мере к изображению жизни простолюдина.

Включению саг в сферу, рассмотрения историко-антропологических проблем долгое время препятствовали методологические установки так называемой «исландской школы» в скандинавистике. Ученые этого направления, сложившегося в 30-е годы и сохраняющего свое влияние до сих пор, видят в сагах плод индивидуального художественного творчества, в принципе ничем не отличающегося от творчества современных новеллистов. Из этой общей установки проистекал отказ от попыток увидеть в «семейных сагах» исторические источники. Соответственно, до самого недавнего времени саги оставались преимущественно предметом литературоведческого и лингвистического анализа. Особое внимание исследователи уделяли поискам свидетельств о влиянии на сагу латинской литературы континентальной Европы, причем это воздействие явным образом преувеличивалось[6]. Собственно, лишь в 70–80-е годы стало складываться новое, историко-антропологическое, направление в скандинавистике, которое ставит перед собой цель объединить филологический анализ с изучением историко-культурной ситуации, породившей сагу. Не принимая ее содержание за прямое отражение действительности и учитывая жанровые особенности этих прозаических произведений, новое направление стремится раскрыть картину мира исландцев эпохи записи саг. Многие конкретные факты, в них сообщаемые, рисуемые в них ситуации и тем более речи, произносимые героями саг, могли быть фиктивны, но вместе с тем необходимо иметь в виду, что в родовой саге находила отражение жизнь исландцев X–XI столетий, как она мыслилась их потомками в XIII в.[7] «Остров антропологии» (Island of Anthropology, 1990) — таково название книги датской исследовательницы К. Хаструп, в которой охарактеризованы возможности, открываемые древнеисландскими источниками для историко-антропологического изучения. Эти возможности поистине неисчерпаемы.

Предметом моего анализа будут два сочинения, принадлежащие к жанру саги, — «Прядь о Торстейне Побитом Палкой» и «Сага о Храфнкеле Годи Фрейра». Эти повествования рисуют события, происходившие в восточной части Исландии. Оба эти произведения ни в коей мере не обойдены вниманием скандинавистов, они неоднократно изучались под разными углами зрения и даже послужили предметом научных дебатов. В частности, на их материале обсуждались вопросы об изменении героического идеала в древнеисландской словесности, об источниках, возможно, использованных при их составлении, господстве в них вымысла и т. д.[8] Здесь не место рассматривать эти дискуссии, относящиеся скорее к истории литературы, нежели к проблематике социальной истории. Я хотел бы сосредоточиться на вопросе о том, какое преломление нашли в указанных текстах процессы социальной динамики.