Человечность

Маношкин Михаил Павлович

Накануне она поинтересовалась:

— Пойдете?

— Пойдем.

Она взглянула на них без привычной снисходительности, тем самым окончательно скрепив их решение.

* * *

Путь до станицы показался Крылову слишком коротким. А вдруг случится что-нибудь непредвиденное?

Вопреки ожиданиям в Алексине было так же тихо, как в Семенковском. Встречная женщина показала на бревенчатый дом, у которого скучал часовой, а человек в штатском перекапывал лопатой землю.

— Мы к коменданту… — Крылов

не был уверен, что солдат поймет его, но тот понял:

— Я-я!

Человек в штатском оставил лопату, подошел к изгороди. Он был головаст, спокоен. Да ведь это тот самый, который приезжал посмотреть, как убирают рожь! Что если узнает?

Надвинулась волна страха, но тут же схлынула: не должен! Они тогда и одеты были иначе, и перед глазами у него не маячили.

— Вы — кто? — спросил комендант.

— Беженцы.

— Что вам надо?

Не узнал… Крылов объяснил что, комендант жестом приказал солдату пропустить их в дом.

В прихожей комендант кивнул Крылову, чтобы тот следовал за ним во вторую половину дома. Здесь висел офицерский мундир, на столе лежала фуражка с высокой тульей.

Комендант сел за стол, с минуту слушал Крылова, потом несколько минут писал.

— Почему твоя тетя живет так далеко?

— Вышла замуж, господин комендант, и уехала с мужем в Киев.

— Пусть войдет твой знакомый.

— Двоюродный брат…

— Я-я, — он приложил к листку печать. — Иди к своей тетя.

На листке было восемь четко написанных строк. Слово «аусвайс» и начало первой фразы Крылов смог перевести: «Пропуск. Беженец из Сталинграда Михеев…» — фамилии они назвали вымышленные. Далее следовал длинный оборот, из которого он понял лишь отдельные слова: «обрусевший немец», «дом», «бомбардировка», «на работе». В конце стояло: «… до Киева».

Легкость, с которой были получены пропуска, удивила обоих и вызвала у них сомнения: а значат ли что-нибудь эти бумаги? Но и радоваться было чему: они сумели явиться к коменданту и добились своего! Еще недавно они и не помышляли о такой дерзости.

— Где твой токумент? — смеясь, рассказывал Илья, копируя интонации коменданта.

— Сгорели во время бомбардировки, господин комендант.

— Это совсем плохо, когда нет токумент. Ты есть зольдат?

— Нет, я не служил в армии.

— Я буду давать тебе пропуск в Морозовск.

— Но у меня там никого нет!

— Там много русски зольдат. Тебе будут давать работа. Германский армия нужен много хороший работник.

— Я буду работать в Киеве, господин комендант.

— Кто твой тетка?

— Учительница немецкого языка.

— Кто ее муж?

— Инженер, господин комендант, немец.

— Это совсем другой дело. В тебе есть капель германский кровь?

— Наша бабка была немка.

— Гут, гут!..

Эти вопросы почти в таких же формулировках Крылов и Антипин прорепетировали накануне. Теперь они воспринимали визит к коменданту как удачно сыгранный спектакль и праздновали

свою маленькую победу над обстоятельствами.

В тот же день они привезли с мельницы мешок муки, а Елена Дмитриевна приготовила для них пиджак и телогрейку. Ничто больше не задерживало их на хуторе.

* * *

Последний вечер в Семенковском. Завтра девятое октября. Где они будут через сутки, они и сами не знали.

— Оставьте по письму, — предложила Елена Дмитриевна. — Наши придут — отправлю.

Эта простая мысль обрадовала обоих. В Семенковский Красная Армия придет наверняка раньше, чем они сами встретятся с ней. Вот было бы хорошо, если дома узнали, что они живы!

Расстояния и преграды, разделявшие Крылова и Покровку, разом исчезли. Ему хотелось много сообщить матери, но о том, что он увидел и пережил, писать было нельзя. Письмо, как всегда, получилось короткое: «Жив и здоров, попал в плен, бежал, ухожу к партизанам. Не беспокойтесь, у меня все хорошо и, надеюсь, так же будет впредь. О Саше ничего не знаю с тех пор, как отправился на задание. Писем от меня долго не будет, я ведь в немецком тылу…»

Он сложил лист треугольником, написал адрес, и сложное чувство радости, грусти и тревоги облачком окутало его: дойдет ли эта весточка до дома?

Утром Елена Дмитриевна проводила их до калитки:

— Ну, не поминайте лихом!

Они зашли проститься с ее матерью и Алексеем. Глухонемой щедро снабдил их самосадом и не пожалел еще стопки старых календарных листков для закурки.

Через полчаса хутор скрылся за бугром степи, стал воспоминанием. Но если бы Крылов мог знать, кого в этот день приведет военная судьба в Семенковский, он не спешил бы уйти.

6

ОДИССЕЯ АЛЕКСЕЯ НИКИТИЧА КАРГАЧЕВА

Алексей Никитич, его сын Петька и хуторская учительница с восьмилетней дочерью возвращались домой. Повозка выехала на бугор — отсюда Семенковский был хорошо виден. Отощавшая лошадь, почуя родные места, зашагала веселей.

Всех обрадовало, что война не тронула хутор. В степи стоговали рожь. Октябрь, какая уж работа, но видеть людей в поле было приятно: свои, хуторские.

— Петр, у речки станешь… — предупредил Алексей Никитич.

Раненый, лежавший на телеге, бредил.

Петька свернул с дороги, стал. Потом зачерпнул ведром воды, поднес к лошади.

— Тихо ты, дура, — проговорил степенно, подражая отцу, а самому не терпелось бежать к хутору: три месяца не видел.

Алексей Никитич выбрал на берегу местечко поудобнее, наклонился над водой, выпил несколько пригоршней.

— Своя… Жизнь здесь прожили… — мазнул ладонями по лицу, заросшему седеющей бородой. — Сынок, живо за матерью, да не будь дураком, не болтай…

— Знаю! — обрадовался Петька и вприпрыжку пустился по дороге. Учительница с дочерью тоже ушли.

— На, Федорыч, глотни. Наша, хуторская.