Человек без собаки

В воскресенье 18 декабря Розмари Вундерлих Германссон проснулась без четверти шесть. Уставилась в темный потолок и долго лежала без движения. Более нелепого сна она в жизни не видела.

Ранняя осень… Матовая пыльца росы на траве, золотистые чешуйки березовых листьев… тишина.

Внезапно ее внимание привлекает тихое чириканье. На ветке рябины сидят две маленькие желто-зеленые птички. Смотрят на нее и выразительно чирикают, словно хотят что-то сказать. Чижи, что ли…

Начирикавшись,

На одном:

Ты должна покончить жизнь самоубийством.

На другом:

Ты должна убить Карла-Эрика.

Никто иной, а именно она, Розмари Вундерлих Германссон, должна покончить счеты с жизнью. И заодно убить Карла-Эрика. Никаких сомнений. Убить собственного мужа.

До Розмари не сразу дошло, что обе эти чудовищные инструкции выплыли откуда-то из омута предыдущего сна. И что это был за сон? Нет, теперь не вспомнить. Два чижа — и все. Странно. Зато вспомнила, как называются в комиксах эти словесные пузыри. Учительница все-таки. Филактеры, вот как они называются.

Пошли вразнос, как говорил физкультурник о расшалившихся школьниках.

Чижи пошли вразнос. Она через силу улыбнулась. Довольно комично: чижи-пророки.

Полежала еще немного на правом боку, вглядываясь в темноту за окном. До рассвета далеко. Рассвет наверняка еще только просыпается, и то где-то за Уралом. Прислушалась к спокойному, с легким присвистом дыханию мужа.

Что за дикий сон… Чижики расправили короткие крылышки и — фр-р-р! — улетели. А пузыри остались. Так и висели в воздухе, покачиваясь и еле заметно меняя очертания. Никаких двойных толкований.

Либо она, либо Карл-Эрик. Вот тебе и раз. Только сейчас она вспомнила — между пузырями светилось именно это слово — «либо». Не «и», а «либо». Одно исключает другое. Странно, у нее появилось чувство, что она не просто может, а должна выбрать что-то одно. Либо она, либо он.

Боже милосердный, подумала она, спуская ноги на пол, еще и это. Как будто наша семья уже не настрадалась.

Розмари встала и выпрямила спину. Привычный электрический разряд в пояснице, да такой, что ослабели и даже слегка подогнулись ноги. Она осторожно, со страхом сделала маленький шажок. На этот раз обошлось. Боль придала ее мыслям более будничное направление. Ежедневные, привычные заботы… это, конечно, бальзам для души, но очень уж тошнотворный бальзам. Все бальзамы тошнотворные. Ну что ж, и на том спасибо, подумала она, сунула руки под мышки и поплелась в ванную. Поэтому и помогает, что тошнотворный.

До чего же человек беззащитен по утрам… Без кожи. Как змея — сбрасываешь кожу во сне, и в короткие утренние минуты надо успеть отрастить ее снова.

Чепуха. Шестидесятитрехлетние преподавательницы ручного труда не убивают своих мужей. Это совершенно исключено.

При чем тут ручной труд? Немецкий язык она тоже преподавала, ну и что? Она мысленно взвесила, меняет ли что-нибудь этот факт. Может быть, преподавательницы немецкого регулярно отправляют мужей на тот свет? Может, сам по себе немецкий язык наводит на такие мысли? Нет, это тоже вряд ли. Какая разница — ручной труд или немецкий язык? В отношении расправы с мужем — никакой.

Тогда, значит, придется самой поскорее покинуть земную юдоль. Она зажгла свет и посмотрела в зеркало. С удивлением отметила, что на ее не по возрасту гладкое лицо кто-то приклеил кривоватую улыбку.

И чему я улыбаюсь? Улыбаться совершенно нечему. За всю свою жизнь я никогда не чувствовала себя хуже. Через полчаса проснется Карл-Эрик. Как там сказал ректор? «Его несмолкаемый колокол отзывается в душах молодого поколения моральным и познавательным резонансом». Где он, хряк несчастный, выкопал эту фразу? «Выпуск за выпуском, поколение за поколением — и так сорок лет Истинный Столп Педагогики».

Да, Хряк и в самом деле назвал Карла-Эрика Столпом Педагогики. Скорее всего, иронизировал.

А может быть, и нет, подумала Розмари Вундерлих Германс-сон, засовывая электрическую зубную щетку поглубже за щеку. Вера Рагнебьорк, единственная ее коллега по вымирающему немецкому языку в школе в Чимлинге, утверждала, что Хряк напрочь лишен иронии. Он даже не знает, что это такое. Поэтому с ним невозможно разговаривать, как с нормальными людьми. Скорее всего, именно отсутствие иронии помогло ему просидеть в ректорском кресле вот уже больше тридцати лет.

Хряк всего на год моложе Карла-Эрика, но весит килограммов на сорок больше. Восемь лет назад он овдовел: его жена Берит неудачно упала на трассе в Китцбюэле [1] и сломала шейные позвонки. А до этого они встречались семьями. Бридж и тому подобное. Ездили в Стокгольм — походить по театрам. Потом вместе проводили отпуск на Крите — это была катастрофа мирового масштаба… Розмари недоставало Берит, но про Хряка она этого сказать не могла. Без Хряка она легко обходилась.

У меня что, много времени, что я думаю об этом ничтожестве? — упрекнула она себя. Утром, когда каждая минута дорога. Перестаю ловить мышей, мысленно усмехнулась Розмари Вундерлих Германссон.

Ни газета, ни кофе настроение не улучшили. Никакого просвета. Она посмотрела на бессмертные кухонные часы, импульсивно купленные в ИКЕА за сорок девять девяносто… когда ж это было?.. Да, не вчера. Осенью 1979 года.

Двадцать минут седьмого. Благословенный миг, когда она вновь сможет забраться в постель и вычеркнуть в календаре еще один тоскливый день… этот миг наступит не раньше чем через семнадцать часов. И тогда спать, спать…

Сегодня воскресенье. Ее второй день после ухода на пенсию. Счастливая пенсионерка… Какая-то добрая душа сказала ей, что это предпоследний серьезный шаг в жизни. Последний — смерть. Если бы у нее был пистолет, она бы позаботилась, чтобы этот шаг был как можно короче. Взять и пустить себе пулю в лоб, еще до того, как в кухне появится Карл-Эрик, выпятит грудь и гордо сообщит — спал как пень. Если во всех этих рассказах о клинической смерти есть хоть доля правды, было бы интересно повисеть под потолком и посмотреть, что он будет делать, когда найдет ее — голова на столе в большой, горячей луже крови.