Человек дейтерия

Раин Олег

— А сейчас он где? — заикаясь, спросил Гриша.

— В больнице. Сюда привезли и сами, понятно, переехали. Комнатку сняли, чтобы, значит, вместе быть. Уже полгода обретаемся. — Степа трудно сглотнул. — Так что прав этот твой знакомый: из деревни мы. Есть такое место — Михеевка.

— Не слышал, — покачал головой Гриша.

— Само собой, это ж не Петергоф какой-нибудь. Не слишком далеко, но для вас все равно глушь. Хотя там лес, речка, скалы. — Степа чуть помолчал. — Не отец бы, ни за что бы сюда не приехали.

Грише показалось,

что в голосе его слышится тоска.

— Разве здесь плохо? — удивился он.

— А что хорошего? Машины, асфальт, дышать нечем.

— А клуб? — глупо спросил Гриша.

— Клуб? — Степа тепло улыбнулся. — Тут ты прав. Клуб классный. Тут мне и впрямь повезло.

— А раньше? Раньше ты совсем не рисовал?

— Ну почему, пробовал маленько. Только где там у нас порисуешь? А здесь ребята, Альберт Игнатьевич, галереи. И не выперли, заметь, учат. Может, даже и выйдет какой-нибудь толк. Альберт Игнатьевич говорил: что-то во мне есть, просил не бросать. А он такой — зря болтать не будет.

— Видишь, как здорово, — Гриша потер подбородок. — Хотя странно. Приехал из деревни, а рисуешь.

— Что тут странного? — Степа хмыкнул. — Думаешь, деревенские и рисовать не могут?

— Почему же, — Гриша растерялся. — Могут, наверное.

— Наверное… — Степа хлопнул его по плечу. — Чудила! Ты биографии художников на досуге почитай. Знаешь, сколько там Ломоносовых да Васнецовых окажется! И крестьян, и крепостных, и прочих разных. Глазам не поверишь.

— Так я же это… Ничего.

— Ладно, проехали… — Степа серьезно ему подмигнул. — А того хорька как ты назвал? Саймон, что ли?

— Ну да, кличка такая.

— Вы назвали или он сам выдумал?

— Не знаю…

— Жаль. Интересно было бы выяснить. Клички — они ведь тоже не на пустом месте прорастают. — Видя, что Гришка не понимает, Степа терпеливо пояснил: — Саймон Легри — это плантатор, рабовладелец из «Хижины дяди Тома». Ты, я вижу, не читал?

— Не-е…

— И напрасно. Книжка очень даже ничего себе. И этот Саймон Легри тоже измывался над всеми, рабов кнутом забивал, куражился, как мог. Полное пресмыкающееся, короче. Вот и получается, что все в масть. Подходит имечко вашему обормоту.

— Еще бы! Саймон — тот еще зверюга. Весь квартал его боится.

— Ничего… Придумаем для вашей зверюги намордник, — Степа огляделся. — Ну? Долго стоять-то будем? Пошли, что ли.

— Куда? — не понял Гриша.

— К тебе, конечно. Чаем угостишь. Я тебя, как-никак, выручил. Значит, на чай заработал. Честно говоря, с утра ничего не ел.

— Пошли, конечно, — Гриша засуетился. — И чай найдем, и бутербродов сделаем. Чая у нас это… Всегда навалом.

— Вот и славно, — невесело вздохнул Степа. — Чай — штука сытная.

* * *

Они рисовали. Степа на подоконнике, Гриша за столом.

То есть сначала был, конечно чай с бутерами, с этим Гришка своего спасителя не обманул, а вот потом… Потом пришлось признаваться, что рисунков

для Альберта Игнатьевича у него нет, что все его художество отец под горячую руку как-то смел в ведро и выбросил.

— Психованный? — Степа понимающе кивнул. — На моего тоже частенько накатывало. Неглупый вроде и все понимает, а бесится. На любое начальство мог рыкнуть. И сельские мужики боялись при нем химичить.

— Химичить?

— Ага, жить-то как-то нужно, лесхоз развалился, работы никакой, вот люди и промышляют кто чем. Торфоблоков тонну-другую свистнут, дачникам перепродадут. Или сруб бесхозный разберут — и с приветом, столбы от старой телефонки повалят… — Степан уловил недоумение на лице Гриши, терпеливо пояснил: — Сруб — это изба по-вашему. Бревенчатая основа. Она как конструктор — пронумеровал, разобрал аккуратненько и перевози куда хочешь. А там снова собирай — и живи себе на здоровье.

— А эта… Телефонка твоя?

— Ну, вообще-то она не моя, а государственная. Только провода там давным-давно поснимали, а столбы остались. Вполне приличные. Вот их и корчуют умельцы. — Степан вздохнул. — У нас этого добра валом, если поискать. Заброшенные элеваторы, техника на полях, узкоколейки заброшенные. С одной стороны, вроде государственное имущество, а с другой — никому почему-то не нужное. Вот и растаскивают почем зря. Зимой, скажем, пиломатериалы хорошо расходятся. Леса-то повырубали, хорошего дерева не найдешь. А на лесопилке можно договориться. Только наши и договариваться не пробуют. Ночью приезжают и тырят. Потом пропивают за неделю и снова принимаются мозговать, где бы что нахимичить. А отец такие разговоры на корню пресекал. А если что ловил краем уха, сразу в ярость впадал. А когда он в таком состоянии, ему хоть трое, хоть десятеро, — все равно как слон пойдет в лобовую. И все на своем пути разнесет.

— Да-а… — протянул Гриша. — Твоему хоть причина нужна, а мой и без причины злой.

— Совсем без причины не бывает. Значит, есть причина, только ты не в курсе.

— Да? — Гриша задумался. — Вообще-то у него на работе какие-то заморочки. То одно, то другое.

— Вот видишь!

— И спину недавно повредил, все никак не проходит. На днях шкаф хотел сдвинуть — сразу прихватило. На меня, понятно, наорал. А я виноват, что шкаф тяжелый?

— Этот, что ли? — Степан кивнул в сторону стены.

— Ага. Там вроде как место пропадает, и пыль выгребать неудобно… — Гриша указал на закуток у стены, нервно теребнул подбородок. Рассказывать о том, что он и поныне там частенько прячется, не хотелось.

— Ты бы не чесался, инфекцию занесешь, — задумчиво прогудел Степа, отложив рисунок, приблизился к шкафу, склонил голову набок. — Ножки вроде прочные, это хорошо, но без войлока, это плохо… Тряпку бы надо.

— Что? — не понял Гриша.

— Тряпку намочи и принеси сюда.

По-прежнему не понимая, что именно задумал его новый друг, Гриша принес из ванной мокрую тряпку.