Человек должен жить
Шрифт:
Мальчишку положили на кушетку в приемном покое. Дежурная сестра не знала, кого послать за Золотовым. Две санитарки были заняты. Щеки сестры зарделись. Я сказал:
— Могу сходить. Борис Наумович живет в тридцатом доме? Квартира шесть?
— Неужели сходите? Заранее благодарю вас, Юрий Семенович. Скажите, чтобы срочно шел в больницу. — Сестра облегченно вздохнула.
Я застегнул плащ и вышел из вестибюля.
Золотов спит и ни о чем не думает. Золотов! Признанный мастер, авторитет, хирургический бог на
Через пять минут я был на Парковой улице. Прохожих нет. Даже дворники еще спят.
Я постучал в дверь. Очень скоро в передней послышались шаги, человек ступал в чем-то мягком. Золотов спросил:
— Кто пришел и зачем?
Я сказал.
Он открыл дверь, но не пригласил войти. Зато и не заставил долго ждать. Я успел выкурить лишь полпапиросы.
— Слушаю вас, — сказал он, застегивая на ходу пуговицы пиджака. — Люблю подробности.
Я начал рассказывать.
Золотов слушал и все чаще поглядывал на звездное небо. Мы шли по сонным улицам.
— Вы знаете Большую Медведицу? — вдруг спросил он.
Я показал.
— А Малую? — спросил он.
Я начал шарить глазами по небосводу.
— Не вижу, Борис Наумович, на ходу трудно ориентироваться.
— Как же летчики на лету ориентируются?
— Давайте остановимся на минуту, — попросил я.
— За минуту человек может умереть, — сказал он и спросил: — А созвездие Кассиопея видите? Или созвездие Ориона?
— И эти найду. Давайте только остановимся! — ответил я, зная, что Золотов не остановится.
— А Близнецов?
Где-то совсем близко залаяла собака. Я смотрел вверх. Я так старательно искал этих проклятых Близнецов, как будто от них зависела моя судьба.
— Не ищите, — сказал Золотов. — Близнецы появятся в августе.
— А сейчас только июнь, — зачем-то сказал я. В присутствии Золотова я чувствовал себя почти идиотом.
Собака погналась за нами. Золотов поднял камушек и бросил в нее. Он вел себя как уличный мальчишка. Собака отбежала. Она остановилась в пяти метрах от нас, повизгивая и хрипловато лая.
В вестибюле нам навстречу поднялась женщина, повязанная серым платком.
— Мать больного, — сказал я Золотову. И повернулся к ней: — Сейчас вашего сына посмотрит главный хирург.
Золотов кивнул и быстро прошел в ординаторскую.
Каша и Захаров почтительно встали с дивана.
Сестра подала Золотову халат. Влезая в него, он спросил:
— Кто делал трахеотомию?
У меня на лбу выступил пот. Вдруг стало жарко и неприятно. Какое счастье сказать: «Я делал. Я!»
— Почему молчите? Кто оперировал?
— Он. — Каша указал на Захарова.
— Кто помогал?
— Мы, — ответил Каша.
Золотов застегнул пуговицы халата и вышел.
Мальчишка лежал в операционной. Золотов осмотрел его, сосчитал пульс.
— Теперь, пожалуй, будет жить, — сказал он.
На какую-то долю секунды наши взгляды встретились. На лице Золотова мелькнула улыбка. Улыбка коварнейшего из людей… Предчувствие меня не обмануло.
Глядя на Кашу, Золотов сказал:
— Вы будете мне помогать. Идемте мыть руки.
— Не пойду, — сказал Каша. — Я прохожу практику в терапевтическом отделении и не имею права отнимать работу у них.
— Вот как? — Золотов улыбнулся, но не так, как мне, а снисходительно, мягко. — Тогда вы мойтесь, — сказал он Захарову.
— Есть мыться! — ответил Захаров, как солдат, и пошел к крану.
Я вошел в операционную. Нина уже стояла возле столика с инструментами, ждала Золотова.
Делать здесь нечего. Я повернулся и вышел. Золотов и Захаров мыли в предоперационной руки. Золотов напевал: «Марина, Марина, Марина…» Молодится, чертов старик! Я вбежал в ординаторскую, бросился на диван, как в омут. В окне блестели три яркие звезды. Близнецы? К черту Близнецов! К черту звезды! Донесся приглушенный стенами голос Золотова. Звезда районного масштаба. К черту!
Я уже засыпал, когда меня окликнул Захаров. Голос словно плавал в тумане.
— Юра! Помоги больного перенести!
Какого еще там больного? Хотелось спать, веки не разжимались.
Захаров взлохматил мои волосы. Я поднялся, пошел за ним. Я причесывался на ходу, сломал два зубца в расческе. До чего густой волос!
У входа в больницу, во дворе, стояла подвода. Женщина, держа ведро толстыми, как ноги, руками, кормила лошадь овсом. На соломе под домотканой холстиной лежал худой давно не бритый мужчина лет сорока. Мы взяли его на носилки.
В приемном покое мы опустили носилки на пол, а больного переложили на кушетку. У него были ввалившиеся глаза со страдальческим выражением.
— Золотов велел осмотреть больного и самим поставить диагноз, — сказал Захаров. — Давай обсудим.
— Нелегкий диагноз, — высказался Каша.
Мы начали расспрашивать мужчину, исследовали руками его живот, выслушали сердце, сосчитали пульс. Поспорили о диагнозе. Каша ни за что не хотел со мной соглашаться. И даже когда Захаров принял мою сторону, Каша стоял на своем. Баран!
Минут через пять пришел Золотов.
— Ну, диагносты? Слушаю.
— Заворот кишок, — сказал я.
Золотов еще не видел поступившего. Он поднял его рубаху и присел на стул. Пристально всмотрелся в живот. Затем постучал по животу пальцем, нахмурился. От сестер я слышал, что Золотов заканчивает кандидатскую диссертацию именно на эту тему.
— К сожалению, ваш диагноз правильный, — подтвердил он, взглянув на меня.
Как же иначе! Я в упор смотрел на Кашу.
— Ну, кто прав?