Человек и наука: из записей археолога
Шрифт:
В библиотеке Московского университета по требованию пожарной охраны уничтожили 30000 названий книг, в частности — редкие немецкие журналы по психологии [50] .
Историческая библиотека отличилась в ином роде. В ее хранилище произошел пожар, обгоревшие и промокшие при тушении книги не стали реставрировать, а поспешили свезти на свалку близ подмосковного города Электроугли. «Книголюбы» ринулись туда толпами и возвращались с богатой добычей. Один из них показал мне извлеченное из помойки издание «Русской правды», выпущенное в XVIII веке, со штампом Исторической библиотеки.
50
С. С. Аверинцев. По линии наибольшего сопротивления //
Ну а архивы? Прежде всего, получить туда доступ крайне трудно, а к некоторым комплексам документов и невозможно. Пополнению же их мешают те самые обстоятельства, о каких шла речь выше при разговоре о музеях. Рукописи, оставшиеся после смерти даже очень видных ученых, нелегко пристроить в какое-либо государственное хранилище. Архив Академии наук интересуется бумагами одних академиков. Места для размещения новых поступлений нет и там. Архив такого незаурядного человека, как Т. С. Пассек, распихивали по кусочкам — папки с археологическими материалами отошли институту, переписку с мужем — И. Я. Гремиславским — едва упросили взять в Театральный музей, что-то и сожгли.
Все это не мелочи, не пустяки. Суммируясь, они могут дать страшный итог — русские утратят свое культурное наследие. Работа нескольких поколений ученых пойдет прахом, коллекции будут потеряны и депаспортизованы, в печати из-за нехватки бумаги появятся лишь «обобщения», устаревающие очень быстро.
Пока не поздно, надо попытаться изменить сложившееся положение. И начать следует с людей. Число молодых специалистов стремительно растет, и это было бы прекрасно, если бы они занялись упорядочением фондов в музеях, архивах, библиотеках, охраной памятников на местах. Сейчас же молодежь со школьной скамьи приучают думать совсем не о том, а о быстром прохождении лестницы чинов, о поездках за границу и прочих престижных делах. Работа по спасению, систематизации и хранению наших национальных сокровищ воспринимается как что-то недостойное белого человека. Чувства ответственности, самоконтроля не воспитываются, потому что у многих старших оно давно атрофировано. Никто не заботится о проведении в жизнь моральных и научных норм. Их заменили деляческие соображения: нельзя компрометировать академика и героя Окладникова, не нужно портить настроение милейшему Герасимову...
Если с такой удобной для мещанского большинства практикой не будет покончено, последствия для наших гуманитарных знаний окажутся неисчислимыми.
СМИРЕНИЕ И ДЕРЗОСТЬ В НАУКЕ
Наука требует от своих служителей величайшего смирения. Конечно, им надо обладать и изрядной дерзостью, и в юности мы дорожим только этим качеством. Более трезвый взгляд на достоинства и недостатки ученого приходит с годами, и то далеко не ко всем. В юности мы надеемся стремительно достичь высот науки, обогатить ее множеством фактов и идей. Удается это одному из тысячи, но главное в другом. Сколько бы вы ни совершили, это ничтожно мало по сравнению с тем, что предстоит совершить в будущем вашим преемникам. Познание мира — процесс, не имеющий конца. Вы можете преодолеть значительный отрезок пути к истине, но не зажать ее в кулаке, построить некую времянку, где наука погостит короткий срок, меж тем как вокруг воздвигаются новые здания — разумеется, тоже временные.
Понять все это сразу молодым людям обычно не дано. Нелегко освоиться с таким положением дел и после ряда лет работы. Любому из нас хочется внести ясность в наиболее важные проблемы уже сейчас и предпочтительней всего — в результате собственных усилий. Отсюда — постоянная ошибка — торопливость. Вопрос еще не поставлен по-настоящему, а его уже объявляют исчерпанным, а потом из года в год защищают некогда предложенную гипотезу, вместо того, чтобы двигаться вперед. Формы такого вольного и невольного самообмана различны — замена исследования и анализа догадками и декларациями, метода — интуицией и болтовней, выдающейся за озарения художника, использование недоброкачественных источников, граничащее с фальсификацией, и т.д. Все, что угодно, лишь бы подвести итоговую черту. Вот почему ученый должен уметь смирять себя, сдерживать нетерпение, не преувеличивать ни свои возможности, ни возможности имеющихся у него материалов.
Ложный,
Нарастающий на глазах поток информации заставляет задуматься над характером и объемом наших публикаций. В 1966 году, выступая по этому поводу на страницах главной в СССР газеты «Правда», академик В. А. Каргин провозгласил, что печатать необходимо статьи и книги на важные темы, а все маловажные издавать не стоит1. Кое для кого это, вероятно, прозвучало убедительно. Меня же поразило, что подобную нелепость сказал известный ученый. Ведь история [51] культуры дает нам бесчисленные примеры того, как толчком к громадным открытиям оказывались наблюдения над какими-нибудь пустяками и как претенциозные обобщения трансэпохального и трансконтинентального охвата оборачивались пустейшим фарсом. И разве не ясно: объект, кажущийся мизерным одному, представляется исключительно крупным другому. Все так относительно, все масштабы так условны.
51
В. А. Каргин. Океан знаний и научная печать // Правда. 12 июля 1966 г.
Какое же восприятие науки следует противопоставить примитивно-меркантильной точке зрения хозяйственников и организаторов? Как известно, существуют физики-экспериментаторы и физики-теоретики. Есть биологи-систематики, поглощенные описанием различий в члениках усиков и ног девятиста тысяч видов насекомых, и биологи-мыслители, трактующие проблемы жизни, наследственности, эволюции. Археологии, лингвистике, этнографии, искусствоведению тоже нужны как фактологи — раскопщики, архивисты, составители словарей, знатоки почерка старых мастеров, — так и теоретики, социологи. Еще в XVIII веке Август Людвиг Шлецер делил историков на собирателей фактов, аналитиков, сочинителей истории и художников в душе [52] .
52
Н.Л. Рубинштейн. Русская историография. М., 1941. С. 159.
Грубо говоря, цель одного направления науки — описание и классификация фактов, каталог всех природных явлений и всего, что создал человек. Цель второго — истолкование этих явлений, установление связей между ними, попытка дать обобщающую картину более или менее значительной части вселенной.
Неверно было бы видеть в аналитических штудиях лишь подспорье для синтеза, первый, черновой этап на пути к нему, который желательно проскочить поскорее. Немало ценнейших для человечества выводов получено в итоге кропотливого анализа обширных, но, вроде бы, скучных и ничем не примечательных материалов. Такие выводы, как правило, даже прочнее выводов теоретика, отталкивающегося от генерализованных и уже потому неточных схем. Работа аналитика, систематизатора помимо этого не менее увлекательна, чем труд теоретика. Ученых захватывает преимущественно сам процесс исследования, а не его результат, и поиски решения частного вопроса ничем не отличаются для них от разгадывания мировых загадок. Куда же в конце концов зайдем мы в наших поисках, предсказать вряд ли возможно.
Обращусь теперь к своему жизненному опыту. Я попал в Академию со студенческой скамьи в 1951 году, в тот период, когда нашим гуманитарным наукам приходилось ежедневно доказывать свое право на существование, уверять тех, от кого зависят судьбы ученых, что и археология, и медиевистика, и литературоведение тоже полезны, пусть и не так, как физика или химия, но все же немножко полезны. Ради этого ученые-гуманитарии должны были заниматься темами, озаглавленными как-нибудь погромче и попышнее, чтобы пленить и дремучих невежд, а отнюдь не специальными проблемами, по мнению чиновников, не нужными народу.