Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Молодые не разлучались ни на час. С утра они ходили далеко в степь, часами сидели на курганах, порой молчали, переполненные взаимным любованием, порой говорили неудержимо, и не разговоры были — огненные реки. Страстные, утомительные бури, так ошеломившие его в первые дни, уже начали утихать. Все время одни, все время с глазу на глаз, — они уже с некоторым покоем смотрели один на другого. Чего желать? Он теперь знал ее всю, до последней самой сокровенной родинки. Она теперь была для него до конца прочитанной книгой — прочитанной враз, залпом, оставившей один восторг в душе, и можно и нужно читать теперь покойно — страницу за страницей, любуясь и наслаждаясь каждой строчкой. Но
— Надо быть, царем ты будешь, — сказал ему, смеясь, тесть. — Похоже. Потолковать бы вот нам, объединить капиталы. Теперь все объединяются. Сила к силе — не две силы, а три. Ты как думаешь?
Но не хотелось Виктору говорить ни о деньгах, ни о делах: еще стоял туман в голове. И только уже в Москве, в тихой квартире на Лесной улице, уже в начале зимы он немного опомнился и посмотрел на все трезвыми глазами. Да, это правильно: он кончит академию и тогда возьмет дело в руки. Что ж, цель ясна.
Труднее было взяться за науки; сухими и серыми показались теперь они, но взялся, впрягся. Свеча загоралась светом сильным и ровным. Дерюшетта здесь. Утром, до света, вскочив с постели, он видел ее полусонную улыбку, чуть сбившиеся волосы, она обнимала его теплыми, круглыми, голыми до плеч руками, говорила сонно:
— Уже встаешь? А я еще полежу.
Он завтракал один, собирался торопливо, бежал в академию. Утро только-только начиналось. Теперь ему совсем неинтересны были товарищи — их попойки, интрижки, песни… С отвращением он вспоминал Вильгельмину, словно на новую очень высокую ступень он поднялся. Он стал деловит, держался ближе к профессорам, читал много. А вечером, возвращаясь, он ждал радостную улыбку Дерюшетты — жены самой законной. Месяц и два она неизменно встречала его одним и тем же известием:
— Посмотри, что я сегодня купила.
И показывала картину, вазу, кружево. Она создала сразу уют, бодрость и радость… Вечерами — поздно, к полночи — лечь в постель и ждать. Жена подошла к зеркалу, чуть усталой походкой, лениво глянула пристально на свое лицо, наклонившись к самому стеклу, и быстро отодвинулась, выпрямилась. Она подняла руки к прическе — и на момент сверкнуло богатство ее груди, схваченной тонким платьем. И волной упали золотые волосы на плечи, закрыли, одели. Лицо стало проще. Она села перед зеркалом на стул, медленно перебирая тонкими пальцами пряди волос. В золоте волос порой сверкало золото обручального кольца. Все — все струной, — неизведанное вино — ждать, томиться.
А коса уже заплетена, змеей на плечо, с плеча — на спину и ниже. Еще раз жена глянула в зеркало, подняла руки к застежке у ворота. И вот рабынями покорными падают у ног ее и возле на кресло одна за другой одежды, словно опустошенные мехи, в которых нет больше сладчайшего ароматного вина. Стыдливая, смущенная усмешка:
— Что ты так смотришь? Закройся!
Покорно одеялом закрылся, а щелочка есть, и — видение еще прекраснее. Упали последние преграды. Сусанна библейская встала, и… разом тьма. И через миг чьи-то руки тронули одеяло, аромат ударил в лицо. О, будь благословенна жизнь!
И еще вот много раз Виктор удивлялся: иногда его жена говорила о литературе, музыке, живописи и называла имена, о которых он никогда не слыхал. Он чувствовал: жена говорила умно, и ему немножко было совестно признаться:
— Я их не знаю.
Она смотрела на него снисходительно:
— Узнаешь.
«Узнаю.
Ему казалось: времени у него мало, а работы над собой и вообще много, — скорей надо, скорей.
В академии в этот год шли глухие брожения. Студенты собирались тайно, были возбуждены, но держались молчаливо, как заговорщики. Виктор, как и прежде, ни с кем из них не сходился, держался далеко и от их сходок, и от разговоров с ними. Иногда кто-нибудь из них — лохматый, в красной рубахе — совал ему в руки подписной лист, говорил почти приказывающе:
— А ну-ка, коллега, черкните что-нибудь на самые настоятельные нужды.
И Виктор полуснисходительно писал:
«NN — три рубля».
И эта сумма — три рубля — была оглушающей, потому что кругом были только студенческие гривенники и пятиалтынные. А куда шли эти сборы, Виктору было совсем безразлично, как и вся студенческая жизнь с ее сходками и тайнами, он думал — такими же маленькими и дешевыми, как эти гривенники и эта красная рубаха и длинные волосы.
Бывали дни: дома он заставал письмо в широком белом конверте, надписанном размашистым почерком. Это Лихов вызывал к себе. Он был прост — Лихов (дома он носил фланелевую рубаху с отложным воротником), настоятельно расспрашивал о всех мелочах андроновского хозяйства, нервно крутил пальцами бородку, нервно посмеивался, если ему были приятны Викторовы вести, или хмурился и отрицательно качал головой, если ему не нравились вести.
— Ай-ай-ай! Какое хищничество! — укоризненно восклицал он. — Вот варварская страна!
И, спохватившись, говорил, будто оправдывал:
— Впрочем, иных путей и нет. Что хорошо в теории, на практике не всегда осуществимо. Ваш отец поднимает целину, первым входит в пустыню. По-настоящему ставить хозяйство будете вы. Он завоеватель-хищник. Вы уже и завоеватель, и культурный строитель. Для меня вы — интересный хозяин. Я думаю, вы будете большим работником для всего края. Вам следует осознать свою роль. В Америку бы вам съездить, там посмотреть и поучиться.
С отуманенной головой возвращался в такие вечера Виктор домой от Лихова. И ему казалось, что он в самом деле необыкновенный человек — завоеватель, герой.
Этот год пролетел незаметно. Весной тотчас после экзаменов Андроновы уехали домой.
Раз перед вечером — с неделю уже прошло по приезде и уже сгладилась острота встречи — Виктор с отцом и тестем долго сидели на балконе, беседовали. В двое рук — отец и тесть — расспрашивали Виктора о Лихове, об учебе. Оба здоровенные, пышущие энергией, они наседали взапуски, и Виктор невольно поддавался их жадным расспросам, сам заговорил, вкладывая в слова тайное, что накопилось у него. Он говорил о мировом хлебном рынке, о конкуренции с Америкой, о возможностях поднять на ноги весь край… Тесть рассмеялся:
— Ну, ты, брат, почище американца у нас.
И похлопал широкой ладонью Виктора по плечу — весь такой круглый, подвижной Василий Севастьянович Зеленов, — и любовно посмотрел на его голову, на плечи, в глаза.
— Эх-хе-хе, продвинулась жизня, пошла, не стоит середь двора, а на улицу да на площади прет. Идут люди, которым все надо захватить, чтобы теплее было да сытнее.
— Не только мне. Я буду сыт и обогрет, и другим тепло и сытно будет.
— Правильно, это еще Евстигней Осипович говаривал покойный: «Мы, купцы, первые строители русской земли». Из пустыни мы делаем богатую страну. Твой дед с отцом, мой отец — все там работали. Кто дорог-то настроил? Мы. Хутора-то чьи? Наши. Так-то, зятек любезный! Сперва друг к другу с ножами подступали, а теперь, гляди, вся сила в одно русло сливается. Не дрейфь, малый!