Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Виктор повернулся к отцу весь, заговорил твердо:
— Папа, опомнись! Ты потом сам будешь раскаиваться. Смотри, папа! Ты, конечно, можешь меня проклинать. Это дело твое. А я все равно не уступлю тебе. Я не позволю себя женить. Я женюсь сам…
Иван Михайлович скрипнул зубами, застонал.
— У, подлец! Научился говорить-то?..
И грузно хлопнулся на скамью, у стола, сжимая руками голову, и разом встрепенулся, заорал Ксюте:
— А ты, сволочь, чего здесь стоишь? Ступай скажи, что меня дома нет. Пусть убирается к…
Ксюта бросилась бежать. Иван Михайлович
— Ну, папа, перестань! Нашел из-за чего ссориться! Ты же подумай обо мне. Я же один у тебя, как и ты у меня один. И вдруг ссора из-за каких-то Зеленовых.
Отец дрыгнул плечами раз, другой, всхлипнул. Виктор беспомощно стоял над ним.
— Ну, папа, ну, милый!..
— Э, пропало дело! — Отец махнул рукой.
Из-за кустов поспешно вышла Ксения Григорьевна.
— Чтой-то у вас тут?
Увидев плачущего Ивана Михайловича, она вся затряслась, всплеснула толстыми руками.
— Ой, батюшки! Ой, господи! Да чтой-то у вас? Витюшка, милый! Чтой-то ты?
— Вот, воспитали сынка! Не сын, а камень.
— Папа, перестань!
— Что перестань? Ну? Да ты знаешь, что ты сейчас сделал?
— Что сделал? А ничего. Ну их к дьяволу, твоих Зеленовых!
— А-а, батюшки! — простонала мать.
— Видала? — повернувшись к ней, спросил отец. — Видала, что сынок-то выкамаривает? — Он сердито рассмеялся. — Воспитали дитятко! Образование дали!
Мать жалостливо посмотрела на сына:
— Вот говорила бабушка-покойница: не пускать далеко в науку. Ты сам виноват, Иван Михайлович! Сам настоял.
Виктор, словно его щекотнул кто, неудержимо захохотал. Отец хмуро глянул на него.
— Брось-ка ты смеяться-то!
— Папа! Ну, папа, ты же пойми!
— Да, сынок! Я понял: миллиона полтора из нашего кармана сейчас вылетело…
Пудовая тяжесть легла на дом Андроновых после этого дня. Отец замкнулся, не говорил с Виктором. Мать вздыхала, стонала. Виктор не знал, куда деться от тоски. Он был рад, когда пришло время объехать хутора, посмотреть посевы, узнать, как идет подготовка к жнитву. Отец холодно, как приказчику, рассказал ему, что и где надо сделать, и холодно простился. Мать плакала. Никогда Виктору не казался таким постылым родной дом.
Но опять просторы, опять непыленые дороги, крик степных птиц, и ветер, и тихие ночи, и эти удивительные восходы, когда солнце небывало огромным золотым шаром поднимается над дальним горизонтом. Как вольно дышит грудь!
Объезжая хутора, Виктор видел, что отец шире и шире ведет работу. На хуторах везде новые постройки, везде новые запашки. И гордился, и радовался. Он верил, что ссора пройдет. Вот месяц побыть здесь, и все забудется.
В парусиновой рубахе, в легких сапогах, с фуражкой, чуть сдвинутой на затылок, загорелый, с молодой бородкой, сразу пробившейся по щекам, вдоль ушей и по краю нижней челюсти, он носился от хутора к хутору, стараясь в работе забыть тревогу.
Уже давно переломилось лето, и вся даль кругом по ночам горела кострами и песнями
Виктор решил съездить. Он чувствовал, что ссора изжита.
Однажды перед вечером, когда уже свалил жар, Виктор верхом на Корольке поехал домой прямиком через Синие горы, к Иргизу, к Волге. В этой стороне жатва уже была кончена. Ограбленные поля посерели, и лишь кое-где в них виднелись неубранные крестцы. У хуторов и сел всюду поднимались золотые города, сделанные из высоко сложенных скирд и ометов новой соломы. Смех и песни слышались сквозь стук молотилок. Возы со снопами еще тащились по дорогам — последние, тяжело нагруженные возы, — и лошади перед ними казались малыми букашками.
Королек бежал споро, мягко покачивая седока. Виктор опять почувствовал, как просторы входят в него — бесконечные, благословенные просторы, — родят беспричинную радость простой жизни: жить, жить, как трава, как птицы!
Солнце уже покатилось к зеленому краю. Вдруг на западе выплыла белая пушистая тучка и начала расти горой. Получаса не прошло — тучка закрыла солнце, из-за края земли уже мрачно волоклась синяя сплошная громада: взглянуть на нее — станет холодно. Громада шла стеной, поднималась по небу. Степь сразу запечалилась и потускнела, птицы полетели торопливо. В полусвете Виктор увидел: по дороге скачет мужик в рыдване, подхлестывая лошадь кнутом, и рубаха у него пузырится на спине. Подул ветер. Скирды ощетинились, жнивье сухо и сердито зашумело. Виктор погнал Королька.
С перевала, с Синих гор, он любил, бывало, смотреть на просторы, по самому краю которых еле виднелись волжские Змеевы горы. Теперь ничего не было видно. Серый дождь столбами двигался навстречу. А с боков — справа и слева — он уже шел сплошными темными стенами. Полыхнула молния, и оглушающим треском рассыпался гром впереди. Виктор размотал плащ, накинул на плечи. Ровный густой шум увеличивался, надвигаясь. С треском упали первые капли дождя на дорогу и через минуту зашумели изо всей силы. Королек зафыркал.
— Ну, попадет теперь нам, — сказал вслух Виктор.
Дождь встал стенами со всех сторон, и ничего не было видно за двадцать шагов. Белые пенистые ручейки потекли по колеям дороги. Королек скользнул раз, другой и пошел шагом. Скоро дорога размякла, на копыта Королька наматывались комья грязи. Виктору не раз приходилось попадать под дождь и грозу, но никогда не было у него такого странного беспокойства, как сейчас. Беспокойство звало куда-то, торопило. Он попробовал погнать Королька, но Королек спотыкался, ноги у него расползались по грязи. Виктор ниже надвинул на лицо капюшон: он чувствовал, как ручьи льются по спине, плечам, и сырость уже пробиралась под рубашку.