Человек и пустыня (Роман. Рассказы)
Шрифт:
Лакеи принесли глубокие тарелки на столы. Скоро обед.
Виктор прошел в зал, глянул на часы и ужаснулся: два! Не может быть, чтобы она спала. Он позвал к себе в каюту лакея, того, что будил его перед Цветогорьем, заказал обед. Но не обед нужен был — расспрос:
— Вы не знаете, куда едет девица одна, в соломенной шляпе с белой вуалеткой? Видали?
Глаза лакея замаслились.
— Черненькая?
— Нет, волосы светлые.
— А, знаю-с! До Симбирска.
— Что ж, она еще не выходила?
— Никак нет. Позвали к себе горничную. Надо быть,
— А какая каюта?
— Двенадцатый номер.
«Номер двенадцатый. Сейчас выйдет!» Это немного глупо, но он скажет: люблю. До Симбирска еще будет ночь, долгий срок — скажет.
Около трех часов особа из номера двенадцатого вышла. Это была высокая, здоровенная женщина в пестром капоте… Виктор холодно скользнул по ней глазами, заглянул в ее номер: там больше не было никого. В Сызрани он сошел с парохода злой.
— Как глупо! Ух, черт, как глупо!
Домой Виктор приехал смущенный, пристыженный, в душе смеясь над собой. Он наскоро соврал: «Вместо Саратова проехал на Сызрань. В Москве в этот день не было билетов на пассажирский поезд». Отец не поверил — это было видно по его плутовскому взгляду. И Виктор видел: отец в эти дни присматривался к нему как-то по-особенному пристально, словно ощупывал его, выпытывал, и по его лицу бродила тень. Но тень тенью, а три дня был у Андроновых сплошной праздник. Отец и мать ходили за Виктором неотстанно. Мать курлыкала:
— Похудел ты, Витенька, красавчик ты мой! Покушай вот этого. Отведай вот этого.
Она была все такая же: с доброй, недалекой тревогой в глазах, тучная, ходила вперевалку, носила все ту же старенькую обширнейшую шелковую шаль на плечах и шелковый круглый волосник на голове, все так же благочестиво вздыхала и в первый же день рассказала Виктору, как одной старице в сиротских кельях было видение насчет второго пришествия. И странно: у Виктора впервые появилась к матери нежная жалость. В самом деле, если отнять у матери вот его, Виктора, отнять разговоры о втором пришествии, о еде, о старицах, ей жить будет нечем. И Виктор терпеливо, как никогда прежде, слушал мать, терпеливо выносил ее поцелуи, сам целовал, поцелуями приводил мать в неописуемый восторг.
И понравилось еще матери, что Виктор обошел, осмотрел каждый закоулочек их обширного дома и сада.
Сад цвел пышно, весь подобранный, вычищенный, переполненный цветами.
— Садовник из Сапожникова сада наблюдает, — сказал отец. — Три раза в неделю приходит. И работник есть постоянный.
В самом деле, красивый молодой работник в белом фартуке и в ситцевой пестрой рубахе ходил по усыпанным песком дорожкам с граблями в руках. В прудах плавала рыба. Кустарники были подстрижены, выглажены.
— Ты на барский манер сад ставишь, — усмехнулся Виктор.
— Что ж, не вредно. Теперь мы можем позволить себе. Да потом и дело требует.
— Какое дело?
— Такое… — Отец замялся. — Что ж там пока говорить!..
Виктор вопросительно посмотрел на него. Мать с обычной недалекой простотой выдала отцов секрет:
— Чай, скоро ты, Витенька, жену молодую приведешь в дом. Надо в порядок
Виктор сразу потемнел.
— Ну-ну! — закричал отец. — Нечего тучи напускать: мать правду говорит. Какого ты дьявола фордыбачишь? Не теперь, так через год. Не через год, так через два, — жениться надо. Ну?
— Уж очень часто вы мне про это говорите! — с кислой миной возразил Виктор.
— Часто, потому что наболело. Ты думаешь, нам легко в пустом доме жить? А были бы внуки…
— Ну, папа, перестань же! — строго перебил Виктор.
Отец подавленно замолчал. Мать платочком утирала глаза. Виктору было неприятно: он чувствовал себя виноватым. Он вспомнил о Дерюшетте, о ее темных глазах, и сердце сжалось от холода, погасла наигранная бодрость. Но вовремя он поймал себя, внешне остался вежливым сыном, крепко заинтересованным тем, что сделал отец. А отец в самом деле сделал много. Уже были у него приказчики-доверенные в Балакове, Баронске и во всех крупных селах Заволжья. Словно сетью отец опутывал край: уже не только был делатель хлеба, владелец хуторов и участков земли, — был и скупщик.
— Гляди, через год одной Москве буду поставлять миллион пудов, — сказал он сыну.
Он получал телеграммы — по нескольку в день — из Уфы, Бирска, Самары, корявым почерком сам писал ответы, коротенько и энергично разговаривал с какими-то людьми, что приходили утрами к нему в дом «за приказом», ездил по два, по три раза в контору, в амбар, весь пышущий здоровьем, энергией.
И его энергия, деловая бодрость мало-помалу захватывала Виктора.
«Вот это богатырь!»
Отец даже застыдился, когда Виктор высказал свое удивление. А мать только кудахтала:
— Что вы мечетесь, ей-богу? Про какой-то Бирск стали вот толковать. Где это? Сколько лет прожила, такого города не слыхала. А теперь вот слушай.
— Ну и что же? И слушай.
— Да ведь страшно! Господи ты боже… Зачем вы связались с таким городом? Бирск! И название-то вроде не по-русски. Жили бы в спокое. Хватит уж, на наш век всего довольно.
— Ого, хватит! Знаем, что хватит.
— Ну, так что же?
— А что попусту людям да степям лежать? Всем дело дадим, чтоб ничто не пропадало.
— Жадничаете.
— Мы-то? Эка сказала!
Отец безнадежно махнул рукой.
И по этому жесту Виктор вдруг увидел, какая пропасть между отцом и матерью! И какие же они разные! Отец — весь в жизни: крепкий, умный, практический, чуткий до всего, что касается дела. А мать — вся в суевериях, страхе, молитве и вот еще в любви к нему.
В эти вечера, первые по возвращении домой, оставаясь один в своей комнате, он долго думал о том, почему и отец, и мать такие разные. Он вспоминал, что слышал от бабушки, от Фимки, от самой мамы о молодости отца и матери, о том, как они женились. Дед Михайло выбрал жену Ивану Михайловичу сам, как невесту очень богатую… И вот два чужих человека живут вместе всю жизнь. И теперь так же выбрали ему, Виктору, в жены Лизку Зеленову и всячески строят мины, чтоб женить его.