Человек и пустыня
Шрифт:
И к службам подвержен стал — ходит строго, и уже все знают: коли хочешь угодить хозяину — ходи к самому началу, молись истово.
А Жгель была прежняя: и чад над полями, и пьянство в лачугах, и драки по зимам, и нищета кругом нищенская. Что ж, это спокон веков ведется — кто изменит?
Только новые корпуса прибавились, новые горны, и тонкой полоской прохлыстнулась через леса узкоколейка с маленькими тонко посвистывающими паровозами. С гордостью говорили жгеляне, что к Каркунову новые машины поставили. Да, машины
Лишь раз случилось чудо, и об этом чуде говорили жгеляне целый год. У Семен Семеныча — конторщика, большого плута — однажды ночью горючими слезами заплакала икона Казанской пресвятой богородицы. Жил Семен Семеныч в дальнем краю во Жгели, — домик маленький, ветхий, от папаши достался.
Набежали соседи, узнав про чудо. В самом деле, плачет. Крупные слезы натекают под глазами и потом вниз — на ризу пречистую… Чистым платочком собирал Семен Семеныч слезы.
— Гляди, православные, как плачет пречистая.
И весть вихрем по всей Жгели. У двора Семен Семеныча чернели толпы. Бабы плотными стенами. Уж к вечеру и духовенство запело в тесных комнатах. Целую ночь народ со свечами в руках стоял перед Семен Семенычевой избой, — молебен за молебном… А к утру попер народ и из окрестных деревень. Мирон Евстигнеич приказал привести к себе Семен Семеныча.
— Что это у тебя?
— Пречистая заплакала.
— Гм… Да это как же?
— Мне еще бабушка говорила: как несчастье какое, так пречистая плачет загодя. И прежде, случалось, плакала. Как умереть отцу — плакала.
Мирон Евстигнеич пристально посмотрел на Семен Семеныча и спросил тихонько:
— А ты… Семка, не врешь?
У Семен Семеныча глаза округлели в испуге.
— Что вы, что вы, Мирон Евстигнеич? Да разве я дозволю? Чудо налицо-с.
И днем Мирон Евстигнеич сам припожаловал, чтобы на чудо поглядеть.
Толпы народа стояли на улице перед избой, стояли на дороге. Слышно было в раскрытые окна, как попы густо пели молитвы в избе. Мужчины сняли шапки, когда Мирон Евстигнеич пробирался через толпу. Женщины отмахивали поклоны в пояс. И в толпе шушукались:
— Сам, сам идет.
В избе народу невпроворот, но Мирон Евстигнеича пропустили к самому переднему углу. Там на иконнике — древняя, почерневшая, уставного письма икона. Да, плачет. Семен Семеныч на платочке чистеньком и слезу подал Мирон Евстигнеичу, только что снял вот, на глазах, — так масляным пятном и расплылась слеза по платку. К самому лицу поднес Мирон Евстигнеич платочек, и пахнуло на него маслом деревянным. Что же, запах благочестивый, — значит, все правильно. И приказал Мирон Евстигнеич отслужить молебен. К вечеру этого дня уже во всей Жгели остановились работы. Тысячная толп запрудила улицу возле Семен Семенычева дома. Снопами горели свечи перед иконой.
Умильный и встревоженный вернулся перед полночью к себе в белый
— Перед несчастьем плачет. Слышь, мать? Как бы не случилось чего.
А Матрена Герасимовна только стонет.
— Знамо, жди несчастья. Ох, бога забыли. Забыли бога!
Ходит Мирон Евстигнеич по залам, женины вздохи слушает, раздумывает: по какому случаю икона плачет? И как теперь быть с народом? После обеда бабы и на работу не вышли: вроде праздник по всей Жгели устроили.
— А там вас Яков спрашивает.
Это горничная. Удивился Мирон Евстигнеич.
— Чего ему надо? Зови-ка.
Вошел Яшка, с приплясом будто, в глазах бесята бегают. Увидел его улыбку Мирон Евстигнеич, нахмурился.
— Что так поздно?
— К вашей милости. По секрету.
— Ну?
Яшка покосился на Матрену Герасимовну. Хозяин понял.
— Иди сюда.
И увел к себе в кабинет.
— Я насчет чуда этого, — заговорил Яшка.
— Ну?
Яшка улыбнулся хитро и сказал громким шепотом:
— Мошенство это — и более ничего.
У Мирон Евстигнеича глаза по колесу стали. И рот открылся — глянул черным пятном из-под усов.
— Что-о-о-о?
— Так точно, мошенство. Гляжу давеча, а у иконы глазки пропилены… я будто прикладываться — и пощупал. Маслица в ямки наливает Семен Семеныч. В рассуждении того, что в народе волнение может быть, когда объявится, я и пришел вам сказать.
Мирон Евстигнеич стал краснее моркови. И поспешно оделся.
— Идем.
А там — все та же толпа. Правда, чуть меньше. Кое-кто и спать легли здесь. Мирон Евстигнеич в дом. Старушки какие-то по углам сидят, черные, вздыхают. Увидали хозяина, поднялись, всполошились.
— Ну-ка, старые, уйдите на минуту.
Те со вздохом поплелись в сени. А Яшка цап рукой за чудотворную. Семен Семеныч вскипел:
— Ты что, дурак?
— Нисколько я не дурак. Вот глядите, Мирон Евстигнеич, вот дырочки прорезаны, а отсюда вот маслице Семен Семеныч пускает.
И правда, на обратной стороне иконы вырезаны ямки вроде рюмочек, и в них маслице. Мирон Евстигнеич побагровел.
Кулаком из-под низу прямо в толстый подбородок долбанул он Семен Семеныча. У того аж все лицо перекосилось и из горла вскрик вырвался: «Хеп!» Семен Семеныч кубарем в ноги.
— Простите! Согрешил!
И злым шепотом зашипел Мирон Евстигнеич:
— А-а… Что ж теперь делать? Делать-то что, негодяй ты этакий? Обманул. Всех обманул.
— Я… я все обдумал. Не беспокойтесь… Простите. Я… вознесется на небо…
Толстый Семен Семеныч ужом вился, бормотал, будто в бреду, и кровь из разбитых зубов мазала его подбородок.
— Что ты говоришь? Кто на небо?
— Икона-с… Народу можно сказать, икона вознеслась на небо.
Яшка прыснул в смехе. Мирон Евстигнеич посмотрел на него искоса, а Яшка сказал лукаво: