Человек и пустыня
Шрифт:
Гладкая, словно отполированная поверхность полярной реки светилась под солнцем нежным светом. Она походила на тончайший голубой шелк. Блестящие льдины тихо плыли по этой голубой реке — льдины самой неожиданной, самой причудливой формы, точно сказочные райские птицы. Оба берега изрезаны бухтами, заливами, трещинами. Высокие ледяные башни, стены, переходы и арки нависли над водой и справа и слева. В льдинах виднелись пещеры, гроты, окна, пронизанные голубым светом. Вершины льдины светились разноцветными огнями, точно лежали там
Мы сидели неподвижно. Мы будто забыли, что на нас мокрая, оледенелая одежда. Притихшие, очарованные, мы заговорили почему-то шепотом:
— Как хорошо!
Вдруг на том берегу разводья из-за льдины Показалась голова. Что такое? Мы всмотрелись. На нас глядел медведь, тот самый, за которым мы гнались. Удивленные, мы поднялись и захохотали — так смешна была эта выглядывающая медвежья голова. Нам уже не хотелось стрелять.
Мы, охотники, бежали за ним сюда, до этой волшебной реки, теперь нам пора вернуться. Мы оделись, взяли винтовки, пошли назад.
Медведь позади поднялся на высокий ропак. Встав на задние лапы, он смотрел нам вслед, ему, должно быть, хотелось знать, что за двуногие звери приходили сюда. Мы оглядывались на медведя, все дальше и дальше уходили назад к кораблю, к обыденному, к жизни. И тут я вспомнил старика сказателя:
«Далеко-далеко, за бурливым океаном, за снегами вечными, за льдинами, за туманами, лежит голубой рай…»
1930
ВОЛЧЬЯ НОЧЬ
Кто-то стукнул в окно. Катерина с ребенком на руках прильнула лбом к самому стеклу. Перед окном стояли четверо — неясных в сумерках и дожде. Двое завернули чапаны подолами на голову, маячили, будто придорожные столбы, под крышей лица белели, как иконы. У переднего, что стоял ближе всех к окну, борода была во весь чапан. Катерина не узнала никого.
— Кто тама? — спросила она, чтобы хоть по голосу узнать.
— Дома, что ли, Лукьян-то?
— Нету его. В сельсовете. Вы туда толкнитесь.
— Да нам сказали, будто сейчас домой он будет. Мы подождем. Отопри, Катерина, мы у тебя перебудем, пока придет. Нам не рука опять по грязи идти версту.
— Никак, Макар Спиридоныч? Что ж, заходите. Дверь не заперта.
Катерина быстро положила ребенка на кровать, выбежала в сенцы неслышными шагами, отодвинула засов и опять неслышными шагами вернулась в избу, взяла ребенка на руки: ей хотелось скрыть от этих людей, что она боится, целый день сидит на запоре.
Уже сумерки надвинулись густые, углы избы и пол потонули во мраке. Лишь окна белели неясными пятнами. Мужики черными медведями влезли в избу, — топоча лаптями и сапогами, покрякивая, шумно отряхивая воду с чапанов.
— Еще здравствуйте! — проговорил Макар. — Никак, одна днюешь?
Катерина
— Одна… с кем же мне? — глухо ответила она.
— Так, так. В такую грязь кому охота по гостям ходить? Мы вот и не пришли бы, да нужно. Когда Лукьян-то придет?
— Да вы сейчас сами сказывали: придет скоро. Аль это неправда?
— А, да, придет, придет. Нам у сельсовета сказали, будто домой он пошел. Завернул, поди, куда-нибудь.
— Кто сказал?
— Я уж и забыл кто. Будто Мокей. А может, и не Мокей.
— Что же, садитесь, в ногах правды нет.
— Это правильно, в ногах правды нет. Да ныне, положим, ее нигде нет, правды-то. А сесть можно.
В словах Макара была очесливость, а в голосе иголки. Катерина затревожилась: «Зачем пришли? Кто такие?» Она силилась разобрать в темноте, что за люди пришли, — и, кроме Макара-кожевника, никого не могла узнать. И по-деревенски прямо она спросила:
— Чтой-то я не разберу, кто с тобой пришел, Макар Спиридоныч.
— Ай не узнала? Это Силантий Ерофеич. Богатым ему быть.
— Да будет тебе, Макар, беду-то на мою голову накликать, — тенорком пропел Силантии, — бо-га-тым! Ныне богатому со свету беги.
— Хе-хе. Перевернулась жизнь. Это я так сказал, по старой памяти. Ныне надо говорить: «Не узнал, бедным быть». Вот будет к месту.
«Зачем пришли?» — опять тревожно подумала Катерина.
— Ишь до каких Лукьяна-то нету. Что ж он, кажний день так?
— Почесть кажний день поздно вертается. Бывает, и перед утром приходит.
— Знамо, дела-а, — опять пропел Силантии. — Ныне у таких, как Лукьян, только и дела. Башка. Первый человек на селе. А мы что? Мы в сторонке, нам знай молчи.
Те двое, что сидели у двери, — черные, не разобрать кто, — задвигались, закашляли, и кашель у них был такой, будто они кашлем хотели что-то сказать.
— Ты говоришь, перед утром приходит иной раз?
— Перед утром. Жду, жду, петухи другой раз пропоют, а его нет.
— И боишься, поди?
— Да ведь как не бояться-то? Все теперь на него лают. Все злобятся. Молю-прошу: «Брось будоражить. Аль тебе больше других надо?» Так нет, одно свое…
— Буеристый он у тебя. Ни свою, ни чужую голову не жалеет.
— Боюсь, как бы беды не случилось. Убьют, как в Литовке Васякина убили.
— Ну, это, положим, ты зря говоришь. Кто решится его убить? Всякому своя жизнь дорога. За Васякина двоих расстреляли. Жена, слышь, опознала, кто убил.
Один из черных кашлянул протяжно, и в его кашле Катерина услышала смех. «Высматривать пришли. Не убить ли собираются?» Она вспомнила: Макар-кожевник и Силантий больше года не разговаривали с ее мужем, после той бучи, когда Лукьян описал их как богатеев и отобрал хлеб…