Человек из грязи, нежности и света
Шрифт:
– Я не собираюсь жить втроем, не собираюсь! – Эскин вскочил и опрокинул кресло, на котором сидел.
– Какого черта ты мучаешь меня? – он обхватил ее за плечи и теперь сотрясал все ее тело.
– Отпусти, дурак! – закричала она, и Эскин отпустил.
Они шумно дышали, с ненавистью глядя друг на друга.
– Не думала я, Эскин, что ты такая сволочь! – попыталась сквозь слезы улыбнуться Соня.
– Да, я сволочь, но я страдающая сволочь, – патетически вздымая над собой руки, воскликнул Эскин, – просто я много страдал,
– Меня?! – возмутилась Соня. – Беременную, и от кого, от тебя беременную?!
– Это еще неизвестно, – смутился Эскин.
– Зато мне теперь все известно, – Соня с плачем опустилась на пол и легла возле его ног, закрывая лицо руками. В этот миг она была похожа на дикую лесную лань, попавшую охотнику в лапы. Эскин молча опустился к ней и погладил ее огненно-рыжие волосы.
От жалости к ней и к самому себе он тоже расплакался. Соня повернулась к нему, отнимая ладони от глаз, и увидев его тоже плачущим, обняла.
За одно мгновение они порвали на себе всю одежду, пока страстно и нежно не совокупились. Это было не совокупление, а какой-то волшебный сон. Как необъятно-нежная Вселенная, Соня приняла в себя Эскина всем своим существом.
– Ну, вот, мы и помирились, – обрадовано взглянула Соня на Эскина, и шутя укусила его за ухо.
– И все же мне очень нелегко будет жить втроем, – грустно вздохнул Эскин, ему было тяжело терять ощущение светлой влюбленности.
– Но пойми, что я не могу прогонять Глеба, пока не узнаю от кого ребенок, – Соня улыбалась измученной улыбкой, хотя вся ее измученность была лишь способом самозащиты.
Она уже ощутила в Эскине самое слабое место, его жалость, из-за которой он делался послушным как ребенок.
– Какая же ты у меня беззащитная! – с жалостью обнял ее Эскин и опять почувствовал, как во всем его теле стремительно и бурно зарождается новое желание, и как его уд снова безумной стрелой вторгается в ее упругое лоно, и как на ее грешных бедрах снова покоится мужская сила.
Мужская сила, женская власть, и земное могущество! Эскин любил заключать любые слова в красивые формы. Он ощущал от этого в себе какой-то волшебный прилив сил. Слова имели магическую силу. Даже клятвы и обещания могли круто изменить жизнь любого человека.
– А помнишь, как ты обещал мне, что мы будем жить втроем, – напомнила ему Соня его давно уже забытое им обещание.
– Помню, но с трудом, – прошептал Эскин, все еще продолжая обнимать Соню, – люди меняются, Соня, а их обещания быстро теряют свою силу!
– Но это обещание силу не потеряло, – Соня сжала пальцы его рук, и на какую-то минуту Эскин почувствовал себя пойманным зверьком.
– А ты мне обещала с ним развестись, – напомнил ей Эскин.
– А я и разведусь, и выйду замуж за тебя, но жить мы будем все же втроем, пока не родится ребенок, – в словах Сони чувствовалась такая несгибаемая воля, что Эскин сразу сник.
– Пусть будет так, – вздохнул он.
– Я знала, что ты меня любишь, – улыбнулась Соня, целуя его.
– А при чем здесь это, – грустно улыбнулся Эскин.
– Потому что только любящий человек может простить что угодно, – Соня в душе ликовала, а Эскин, видя это, еще больше опечалился. Он и не думал скрывать от Сони своей печали, но Соню его печаль нисколько не беспокоила, она была рада жить снова втроем, пусть даже с искривленным какой-то очередной ложью сознанием. Она с упрямым эгоизмом строила свое счастье только для себя.
Глава 12. Жизнь проходит как чувство
Ранним утром невыспавшийся Эскин уже сидел на занятиях в Академии. Семинар проводился на тему: «Проблемы инвестиционной деятельности в России».
Все студенты весело обсуждали эту тему, один Эскин угрюмо молчал.
Он думал о том, что добиться жизни с Соней вдвоем, можно только физически избавившись от Глеба.
Однако, и убивать Глеба из-за Сони Эскин не мог.
Было в Глебе что-то жалкое и тщедушно-покорное как в собаке. «У него и фамилия Собакин, – с удивлением подумал Эскин, – надо же, как иногда фамилии соответствуют человеческому облику».
Вот и профессор Кашкин, ведущий их семинар.
Достаточно минуты две послушать, чтобы понять какая у него каша в голове. Впрочем, Эскин утрировал, он и сам это прекрасно осознавал. Именно так он расправлялся с самой мыслью об убийстве Глеба. Глеб не заслуживал смерти, и это было очевидно.
Также очевидно было и то, что смерть Глеба нисколько бы не изменила саму Соню, и что вместо Глеба она бы нашла кого-то еще. Было в ней что-то магическое-необъяснимое, что притягивало к ней мужчин.
Иногда от одного прикосновения ее нежных губ, от самого простого невинного поцелуя, у Эскина случалась поллюция, а ведь Эскин никогда не был таким чувственным и темпераментным мужчиной.
Впрочем, до встречи с Соней Эскин вообще не чувствовал себя мужчиной. Это ей он обязан своим таинственным проникновением в мир секса, в глубь живой желанной плоти. И все же Эскин никак не мог понять, как он дал Соне уговорить себя вернуться к этому идиотскому матриархату, и как он вообще мог жить втроем и делить свою любимую Соню с таким идиотом, как Глеб.
Он вспомнил, как Глеб в ярости рубил его мебель топором, а потом со смехом убегал из квартиры, как он устраивал пьяные дебоши и разрисовывал стены и потолки обнаженной Соней, в том числе и Соней сидящей у него, у Эскина на голове, а самого Эскина изобразил с раскрытым ртом, куда залетает муха. И разве это не насмешка над Эскиным?!
А эти беспокойные поросячьи повизгивания за стенкой, когда он трахал Соню, а бедный Эскин мучился, не спал, зарывшись головой в подушку?!
О, как же в эти минуты он ненавидел Глеба, и как желал его смерти?!