Человек из СССР. Пьесы 1927–1938
Шрифт:
Любовь. Ах, да не в этом дело. Пускай он меня убьет, я была бы только рада. Дай мне какой-нибудь платочек. Ах, Господи… Знаешь, я сегодня вспомнила моего маленького, – как бы он играл этими мячами, – а Алеша был так отвратителен, так страшен!
Вера. Да, я знаю. Я бы на твоем месте давно развелась.
Любовь. Пудра у тебя есть? Спасибо.
Вера. Развелась бы, вышла бы за Ревшина и, вероятно, моментально развелась бы снова.
Любовь. Когда он прибежал сегодня с фальшивым видом преданной собаки и рассказал, у меня перед глазами прямо вспыхнуло все, вся моя жизнь, и, как бумажка,
Вера. Положим, ты здорово была влюблена в Алешу первое время.
Любовь. Какое! Сама для себя разыграла. Вот и все. Был только один человек, которого я любила.
Вера. А мне любопытно: он объявится или нет. Ведь на улице ты его, наверное, как-нибудь встретишь.
Любовь. Есть одна вещь… Вот, как его Алеша ударил по щеке, когда Миша его держал. Воспользовался. Это меня всегда преследовало, всегда жгло, а теперь жжет особенно. Может быть, потому что я чувствую, что Леня никогда мне не простит, что я это видела.
Вера. Какое это было вообще дикое время… Господи! Что с тобой делалось, когда ты решила порвать, помнишь? Нет, ты помнишь?
Любовь. Глупо я поступила, а? Такая идиотка.
Вера. Мы сидели с тобой в темном саду, и падали звезды, и мы обе были в белых платьях, как привидения, и табак на клумбе был как привидение, и ты говорила, что не можешь больше, что Леня тебя выжимает: вот так.
Любовь. Еще бы. У него был ужасающий характер. Сам признавался, что не характер, а харакири. Бесконечно, бессмысленно донимал ревностью, настроениями, всякими своими заскоками. А все-таки это было самое-самое лучшее мое время. Вера. А помнишь, как папа испуганно говорил, что он темный делец: полжизни в тени, а другая половина зыбкая, зыбкая, зыбкая.
Любовь. Ну, это, положим, никто не доказал. Лене просто все очень завидовали, а папа вообще считал, что если заниматься денежными операциями, ничем, в сущности, не торгуя, человек должен сидеть либо за решеткой банка, либо за решеткой тюрьмы. А Леня был сам по себе.
Вера. Да, но это тоже повлияло тогда на тебя.
Любовь. На меня все насели. Миша сидел всей своей тушей. Мама меня тихонько подъедала, как собака ест куклу, когда никто не смотрит. Только ты, моя душенька, все впитывала и ничему не удивлялась. Но, конечно, главное я сама: когда я по нашим свиданиям в парке представляла себе, какова будет с ним жизнь в доме, то я чувствовала – нет, это нельзя будет выдержать: вечное напряжение, вечное электричество… Просто идиотка.
Вера. А помнишь, как он, бывало, приходил мрачный и мрачно рассказывал что-нибудь дико смешное. Или как мы втроем сидели на веранде, и я знала, что вам до крика хочется, чтоб я ушла, а я сидела в качалке и читала Тургенева, а вы на диване, и я знала, что, как только уйду, вы будете целоваться, и поэтому не уходила.
Любовь. Да, он меня безумно любил, безумно невезучей любовью. Но бывали и другие минуты – совершенной тишины.
Вера. Когда папа умер и был продан наш дом и сад, мне было обидно, что как-то в придачу отдается все, что было в углах нашептано, нашучено, наплакано.
Любовь. Да, слезы, озноб… Уехал по делам на два месяца, а тут подвернулся
Вера. Мне лично Алеша никогда не импонировал. Но мне казалось, что у тебя будет с ним замечательно интересная жизнь, а ведь мы до сих пор, собственно, не знаем, великий ли он художник или чепуха. «Мой предок, воевода четырнадцатого века, писал Трощейкин через “ять”, а посему, дорогая Вера, попрошу и вас впредь писать так мою фамилию».
Любовь. Да, вот и выходит, что я вышла замуж за букву ять. А что теперь будет, я совершенно не знаю… Ну, скажи: почему у меня было это бесплатное добавление с Ревшиным? На что это мне: только лишняя обуза на душе, лишняя пыль в доме. И как это унизительно, что Алеша все отлично знает, а делает вид, что все чудно. Боже мой, Верочка, подумай: Леня сейчас за несколько улиц от нас, я мысленно все время туда ускакиваю и ничего не вижу.
Входит Марфа с двумя мячами.
Вера. Во всяком случае, все это безумно интересно.
Марфа убирает чашку от кофе.
Марфа. А что купить к чаю-то? Или вы сами?
Любовь. Нет, уж вы, пожалуйста. Или, может быть, заказать по телефону? Не знаю, – я сейчас приду и скажу вам.
Вбегает Трощейкин. Марфа уходит.
Любовь. Ну что?
Трощейкин. Ничего: в городе спокойно.
Вера. А ты что, Алеша, предполагал, что будут ходить с флагами?
Трощейкин. А? Что? Какие флаги? (К жене.) Она уже знает? (Любовь пожимает плечами.)
Трощейкин (к Вере). Ну, что ты скажешь? Хорошее положение, а?
Вера. По-моему, замечательное.
Трощейкин. Можешь меня поздравить. Я с Вишневским немедленно разругался. Старая жаба! Ему и горя мало. Звонил в полицию, но так и осталось неизвестно, есть ли надзор, а если есть, то в чем он состоит. Выходит так, что, пока нас не убьют, ничего нельзя предпринять. Словом, все очень мило и элегантно. Между прочим, я сейчас из автомобиля видел его сподручного – как его? – Аршинского. Не к добру.
Вера. О, Аршинского? Он здесь? Тысячу лет его не встречала. Да, он очень был дружен с Леней Барбашиным.
Трощейкин. Он с Леней Барбашиным фальшивые векселя стряпал, – такой же мрачный прохвост. Слушай, Люба, так как на отъезд нужны деньги, я не хочу сегодня пропускать сеансы, – в два придет ребенок, а потом старуха, но, конечно, гостей нужно отменить, позаботься об этом.
Любовь. Вот еще! Напротив: я сейчас распоряжусь насчет торта. Это мамин праздник, и я ни в коем случае не собираюсь портить ей удовольствие ради каких-то призраков.