Человек, который дружил с электричеством (сборник)
Шрифт:
Так Кемпбелл собрал, сплотил и во многом сформировал писателей, которые на долгие годы стали его ведущими авторами и внесли свои имена в скрижали научной фантастики. (Кстати, Кемпбелл, став редактором, сам сочинять вскоре прекратил — видимо, одно из двух…) Все авторы журнала испытывали на себе влияние Кемпбелла. Он развил в них чувство принадлежности к одной семье. Разумеется, соревнование между ними шло, но — дружеское, побуждавшее их умножать знания, оттачивать фантазию, шлифовать мастерство.
Айзек Азимов вспоминает: «В те волшебные годы, начиная с тридцать восьмого, я видел фантастику глазами Джона Кемпбелла. Я учился писать под наставничеством
А требовал Кемпбелл одного: автор должен жить в будущем, В свою очередь, будущее должно быть жизненным, реальным, объемным и логичным. Нельзя постулировать изобилие вертолетов, не задумываясь, каково при таком шуме будет в городе, да и сохранится ли он вообще…
Кемпбелл призывал своих авторов придерживаться строго научных гипотез (что позволило его воспитаннику Старджону дать такое определение: «Хороший научно-фантастический рассказ — это тот, сюжет которого построен на научной основе и без нее невозможен») и исследовать их социальные последствия. Ведь каждое крупное изобретение так или иначе меняет жизнь общества.
Подтверждение сказанному читатель найдет в рассказе Томаса Шерреда «Попытка». Собственно, его идея — устройство, позволяющее заглядывать в прошлое, — довольно тривиальна. Но писатель задается вопросом: каковы возможные последствия применения столь мощного инструмента? И сразу — какая буря страстей поднимается! Страстей, которые раньше терялись бы за описанием самого устройства…
«Мне нужны реакции, а не только действия. Даже если ваш герой — робот, читатель-человек ждет от него человеческих эмоций», — заявлял Джон Кемпбелл. И сейчас, спустя полвека, эти слова не потеряли своей актуальности.
…Да, они дружили с электричеством, сиречь с прогрессом. Все авторы представляемого сборника не мыслили своего творчества без строгой научной основы. Но с электричеством фантастику роднило еще одно, более печальное обстоятельство: соприкосновение с фантастикой доставляло неприятности ее творцам.
Профессиональный писатель-фантаст, естественно, пытался зарабатывать на жизнь литературным трудом. Увы, в Америке сороковых положение фантаста было незавидным. Даже самый никудышный выпускник филологического факультета не считал автора фантастических произведений писателем. Генри Каттнер и его жена Кэтрин Мур продавали издателям такие шедевры, как «Лучшее время года» и «Все тенали бороговы…» по полтора цента за слово. За роман «Вселенная» Хайнлайн получил триста долларов. Не зря бытует горький анекдот о триумфе фантаста в день посадки «Аполлона» на Луне: «А мы это делали, — говорит он с гордостью, — за сущие гроши!»
Надо ли удивляться, что в конце сороковых годов Хайнлайн ушел в детскую литературу, Ван Вогт ударился в паранауку, Спрэг де Камп отвернулся от фантастики, предпочтя ей научно-популярный жанр, а Азимов всерьез занялся биохимией и перешел на преподавательскую работу в Бостонском университете. По словам этого замечательного — и на редкость плодовитого — писателя, у него не было никаких надежд на то, что научная фантастика обеспечит ему пропитание…
Прошли годы, и положение изменилось. Фантастику признали; более того, она стала престижной — по крайней мере, в США. Все авторы этого сборника вернулись — кто раньше, кто позже — к любимому занятию. Сейчас именитые писатели-фантасты получают миллионные авансы. Сейчас. А тогда…
Тогда они отдавались фантастике бескорыстно — просто дружили с электричеством.
Владимир БАКАНОВ
Томас Шерред
ПОПЫТКА
В аэропорту капитана ждала штабная машина. Она рванулась с места и долго неслась по шоссе. В узкой тихой комнате сидел прямой, как палка, генерал и ждал. У нижней ступеньки металлической лестницы, льдисто отсвечивающей в полумраке, стоял наготове майор. Взвизгнули шины, машина резко остановилась, и капитан бок о бок с майором кинулись вверх по лестнице. Никто не произнес ни слова. Генерал поспешно встал, протягивая руку. Капитан одним движением открыл полевую сумку и вложил в генеральскую руку толстую пачку бумаг. Генерал быстро пролистал их и отдал майору отрывистое распоряжение. Майор исчез; из коридора донесся его резкий голос. В комнату вошел человек в очках, и генерал протянул ему бумаги. Человек в очках начал перебирать их дрожащими пальцами. По знаку генерала капитан вышел из комнаты, на его усталом молодом лице играла гордая улыбка. Генерал принялся барабанить пальцами по черной глянцевитой крышке стола. Человек в очках отодвинул в сторону полуразвернутые карты и начал читать вслух:
Дорогой Джо!
Я взялся за эти записки, только чтобы убить время, так как мне надоело смотреть в окно. Но когда я их уже почти кончил, мне стало ясно, какой оборот принимают события. Ты единственный из тех, кого я знаю, кому по силам добраться до меня, а прочитав мои записки, ты поймешь, почему сделать это необходимо.
Неважно, кто их тебе доставит, — возможно, он не захочет, чтобы ты мог его впоследствии опознать. Помни об этом и, ради бога, Джо, поторопись!
Эд.
Всему причиной моя лень. К тому времени, когда я протер глаза и сдал номер, автобус был уже полон. Я засунул чемодан в автоматическую камеру хранения и отправился убивать час, который оставался до следующего автобуса. Ты, наверное, знаешь этот вокзал — на бульваре Вашингтон, неподалеку от Мичиган-авеню. Мичиган-авеню смахивает на Мейн-стрит в Лос-Анджелесе или Шестьдесят третью улицу в Чикаго, куда я ехал, — те же дешевые киношки, ломбарды, десятки пивных и рестораны, предлагающие рубленый бифштекс, хлеб с маслом и кофе за сорок центов. До войны такой обед стоил двадцать пять центов.
Я люблю ломбарды. Я люблю фотоаппараты. Я люблю приборы и инструменты. Я люблю разглядывать витрины, набитые всякой всячиной — от электробритв и наборов гаечных ключей до вставных челюстей включительно. И теперь, имея в своем распоряжении целый час, я отправился пройтись по Мичиган-авеню до Шестой улицы, а потом вернуться по другой ее стороне. В этом районе живет много китайцев и мексиканцев — китайцы содержат рестораны, а мексиканцы едят блюда «домашней южной кухни». Между Четвертой и Пятой улицами я остановился перед подобием кинотеатра — окна, закрашенные черной краской, объявления по-испански, написанные от руки: «Детройтская премьера… Боевик с тысячами статистов… Только на этой неделе… Десять центов». Несколько прилепленных к окнам фотографий были смазанными и мятыми — всадники в латах и что-то вроде яростной сечи. И все — за десять центов! Как раз в моем вкусе.