Человек, который не пожимал рук

[1]

Зимним холодным вечером, в начале девятого, Стивенс подал напитки, и мы, захватив с собой бокалы, перешли в библиотеку. Довольно долго ни один из нас не произносил ни слова; единственными звуками были потрескивание поленьев в камине, доносившийся издалека приглушенный стук бильярдных шаров да завывание ветра за окном. Но здесь, в доме номер 249-Би по Восточной Тридцать пятой, было тепло и уютно.

Помню, в тот вечер по правую руку от меня сидел Дэвид Олдли, а Эмлин Маккаррон, однажды поведавший нам совершенно леденящую душу историю о некоей женщине, рожавшей в необычных обстоятельствах, разместился по левую. Рядом с ним сидел Йохансен с неизменным

Вошел Стивенс и протянул Джорджу Грегсону маленький белый конверт. Как лакей Стивенс почти само совершенство, и это невзирая на еле слышный бруклинский акцент (а возможно, даже именно благодаря ему), но, по моему мнению, главное его достоинство заключается в том, что он всегда безошибочно определяет, кому передать то или иное послание, даже тогда, когда о письме никто не спрашивает и не ждет его.

Джордж безо всяких возражений взял конверт и некоторое время просто сидел в кресле с высокой спинкой и подлокотниками, глядя в огромный камин, в котором можно было бы изжарить приличных размеров быка. И еще я заметил, как сверкнули его глаза при виде надписи, выбитой в камне под доской: ВАЖНА САМА ИСТОРИЯ, А НЕ ТОТ, КТО ЕЕ РАССКАЗЫВАЕТ.

Затем он дряхлыми дрожащими пальцами вскрыл конверт и швырнул находившиеся в нем листки в огонь. Пламя вспыхнуло еще ярче, язычки его затанцевали и заиграли радугой, и кто-то тихо хмыкнул. Я обернулся и увидел Стивенса. Он стоял в тени, возле двери, ведущей в вестибюль, заложив руки за спину, с деланно-безразличным выражением лица.

Кажется, все присутствующие вздрогнули, когда тишину нарушил скрипучий старческий голос. Я, во всяком случае, точно вздрогнул.

– Однажды я видел, как прямо в этой комнате убили человека! – произнес Джордж Грегсон. – Однако убийца так и не был осужден. Правда, в конце концов этот человек сам приговорил себя к смерти… и сам стал себе палачом!

Настала пауза – он раскуривал трубку. Вот вокруг морщинистого лица синей струйкой завился дымок, и он нарочно медленным театральным жестом загасил деревянную спичку, а затем швырнул ее в огонь, где она упала на кучку пепла, оставшегося от содержимого конверта. Цепкие голубые глазки Грегсона мрачно глядели из-под кустистых поседевших бровей. Нос крупный, ястребиный, губы тонкие, плотно сжаты, шея короткая, отчего кажется, что голова у него почти целиком ушла в плечи.

– Ну не томи же нас, Джордж! – взмолился Питер Эндрюс. – Давай выкладывай!

– Спокойно. Терпение, друзья мои… – И все мы, набравшись терпения, ждали, пока он не раскурит как следует свою большую вересковую трубку. Затем Джордж сложил на коленях крупные, слегка дрожащие руки и сказал: – Что ж, так и быть. Мне уже стукнуло восемьдесят пять, а то, о чем я собираюсь вам рассказать, случилось, когда мне было всего двадцать или около того… Шел 1919 год, и я только что вернулся с войны, а за пять месяцев до этого от инфлюэнцы скончалась моя невеста. Бедняжке было всего девятнадцать, и я от отчаяния пустился в загул и начал злоупотреблять спиртным и игрой в карты. Она прождала меня целых два года, и все это время раз в неделю я получал от нее по письму. Надеюсь, вы понимаете, почему я воспринял ее смерть так болезненно и пустился во все тяжкие. Я никогда не был большим приверженцем какой-либо религии; особенно смешными казались все эти постулаты и теории христианства, когда сидишь и мерзнешь в окопах; к тому же и семьи, которая бы могла поддержать, у меня не было. Справедливости ради должен добавить, что во время этих тяжких испытаний старые добрые друзья не покинули меня. А было этих друзей ровно пятьдесят три (куда как больше, чем может похвастаться иной человек!): пятьдесят две карты да бутылочка виски «Катти Сарк». Я поселился там, где живу и по сей день, – на Бреннан-стрит. Правда, тогда жилье было куда как дешевле, а на полках и в шкафчиках стояло куда как меньше пузырьков и коробочек с лекарствами и всякими там патентованными средствами. И однако же большую часть времени я проводил здесь, в доме номер 249-Би. Потому как тут всегда шла игра в покер.

Тут его перебил Дэвид Олдли, и, хотя на лице его сияла улыбка, я догадался, что он вовсе не шутит.

– И Стивенс уже был тогда здесь, да, Джордж?

Джордж взглянул на лакея:

– Это был ты, Стивенс, или твой отец?

Стивенс позволил себе улыбнуться – еле заметно, скромно, уголками губ.

– Поскольку с 1919 года прошло вот уже шестьдесят пять лет, сэр, скорее всего то был мой дедушка.

– Таким образом, эта должность передается у вас по наследству? – предположил Олдли.

– Можно сказать и так, сэр, – вежливо ответил Стивенс.

– Теперь, когда я вспомнил об этом, – сказал Джордж, – мне начинает казаться, что между тобой и твоим… – ты, кажется, сказал дедом, Стивенс?.. – существовало большое внешнее сходство.

– Да, сэр, именно.

– И если бы тебя можно было поставить рядом с ним, Стивенс, я вряд ли мог бы отличить тебя… э-э… от дедушки, кажется, именно так ты назвал его, Стивенс?

– Совершенно верно, сэр, так.

– Итак, если б вас можно было поставить рядом, я бы затруднился определить, кто есть кто… Но ведь это невозможно, не так ли, Стивенс?

– Именно так, сэр.

– Я сидел в игровой комнате, она находилась там же, вот за той маленькой дверцей, и раскладывал пасьянс. И именно тогда, в первый и единственный раз, видел Генри Броуера. Нас было четверо, мы собирались сесть играть в покер и ждали только пятого игрока. И тут вдруг Джейсон Дэвидсон заявил, что Джордж Оксли, который обычно был нашим пятым, сломал ногу и лежит в постели, закованный в гипс и с ногой на этой дурацкой подвеске. Я подумал, что этим вечером игры уже не будет. Мне претила сама мысль о том, что предстоит провести долгий пустой вечер, что мне будет просто нечем отвлечься от горьких мыслей и воспоминаний, кроме как раскладыванием пасьянса и поглощением виски в количестве, способном затуманить мозг, как вдруг мужчина, сидевший в дальнем конце комнаты, произнес приятным и тихим голосом: «Если вы, джентльмены, имеете в виду покер, то буду просто счастлив присоединиться к вам. Если вы, разумеется, не имеете ничего против».

Все это время лицо его загораживала газета «Нью-Йорк уорлд», а потому только теперь я мог разглядеть его как следует. Это был молодой человек с лицом старика, если вам, конечно, понятно, что я имею в виду. Я увидел на его лице те же неумолимые отметины, что появились и на моем… после смерти Розали. Впрочем, не совсем. Судя по волосам, рукам и походке, джентльмену этому никак не могло быть больше двадцати восьми, но горький опыт оставил свой след и на лице, и в выражении глаз. Они, эти глаза, смотрели очень грустно – не просто грустно, даже как-то загнанно. Но в целом это был довольно привлекательный молодой человек с коротко подстриженными усиками и темно-русыми волосами. На нем был весьма симпатичный коричневый костюм, верхняя пуговка на рубашке расстегнута.

– Позвольте представиться, Генри Броуер, – сказал он.

Тут Дэвидсон кинулся через всю комнату пожать ему руку. Руку, которую мистер Броуер и не думал протягивать ему, она лежала у него на коленях. И тут случилась довольно странная вещь: Броуер уронил газету, вскинул обе руки вверх и даже развел их немного в стороны, избегая рукопожатия. А лицо его исказил неподдельный страх.

Дэвидсон замер с протянутой рукой. Бедняга, он был в полном смятении и растерянности. Ведь ему едва исполнилось двадцать два – Господи, как же молоды мы были тогда! – и вид, и повадки у него были какие-то щенячьи.