Человек, который спит
Шрифт:
Напрасно ты слушаешь, прислушиваешься, прикладываешь ухо к стенке, все равно ты почти ничего не знаешь. Кажется, что с обострением твоего восприятия уверенность твоих интерпретаций уменьшается. Несомненно, он постоянно выдвигает и задвигает ящики, хотя и это еще не окончательно доказано, поскольку ему ничто не мешает, например, тереть одной доской о другую с неизвестной тебе целью или просто чтобы ввести тебя в заблуждение; с другой стороны, он может на самом деле выдвигать или задвигать один или несколько ящиков просто так, то есть ничто туда не укладывая, ничто оттуда не выкладывая, лишь для того, чтобы поскрипеть, потому что ему нравится скрип выдвигаемых или задвигаемых ящиков. Несомненно, он каждый день выходит поздним утром, но ты не всегда бываешь дома, чтобы в этом убедиться;
Однако временами его жизнь начинает принадлежать тебе, его звуки становятся твоими, поскольку ты их слушаешь, ждешь, поскольку они поддерживают в тебе жизнь, как капля воды, колокола Сен-Рок, шум улицы, гул города. Тебе не так важно, что ты заблуждаешься, интерпретируя или выдумывая. Достаточно того, что ты сделал его галантерейщиком, и он им действительно стал; со своим раскладывающимся чемоданом, своими расческами, зажигалками, солнечными очками. Он проживает эфемерную жизнь, которую ты позволяешь ему проживать; будучи приговоренным в оставшееся время наполнять водой свой чайник, кашлять, волочить ноги, задвигать и выдвигать свои ящики, он исчезает, не успев выйти из поля твоего восприятия, и умирает, едва тебя одолевает сон.
Но быть может, сам того не зная, ты в некоем молчаливом симбиозе также принадлежишь ему? Быть может, когда ты подстерегаешь его кашель, свист, скрип ящиков, он занят тем же самым; быть может, точно так же стук, с которым ты ставишь чашку на этажерку, шелест газет, которые ты берешь и откладываешь, шуршание карт, которые ты раскладываешь на своей узкой кушетке, плеск используемой тобой воды, твое дыхание являются для него — вместе с капанием воды, колоколами, шумами улицы, города — плотной тканью утекающего времени и непрекращающейся жизни. Быть может, он безнадежно пытается с тобой познакомиться, быть может, он не перестает интерпретировать каждый знак: кто ты, что ты делаешь, ты, шелестящий газетами, ты, в течение нескольких дней не выходящий из дома или выходящий из дома и отсутствующий в течение нескольких дней?
Но ты издаешь так мало звуков! Он может выявить лишь твое присутствие, и если он обращает на это внимание, значит, опасается; значит, ты его тревожишь: он подобен старому, вечно переживающему за безопасность своей норы барсуку, что слышит неподалеку какой-то звук и никак не может установить его источник; звук, который никогда не усиливается, никогда не ослабевает и, самое главное, никогда не прекращается. Он старается защититься, он пытается неумело ставить перед тобой ловушки, пытается убедить тебя в том, что он силен, что не боится, что не дрожит от страха: но он такой старый! У него остаются силы только на то, чтобы беспрерывно пересчитывать и постоянно перепрятывать свое богатство.
Тебе, глупцу, даже нравится иногда считать, что ты его завораживаешь, что ты его действительно запугиваешь: ты стараешься как можно дольше сохранять полную тишину или принимаешься скрести щепкой, пилкой, карандашом разделяющую ваши комнаты перегородку и выцарапывать из нее слабый противный звук.
Или наоборот, почувствовав внезапную симпатию, тебе уже хочется отправить ему спасительное сообщение, стуча в стенку: один стук — А, два стука — Б…
Отныне тебе уже негде скрыться. Ты боишься, ты ждешь, что все закончится, дождь, часы, поток машин, жизнь, люди, мир; что все обвалится, стены, башни, полы и потолки; что мужчины и женщины, старики и дети, собаки, лошади, птицы, одни за другими, падут на землю, пораженные параличом, чумой, эпилепсией; что мрамор раскрошится, дерево превратится в труху, дома бесшумно рухнут; что проливные дожди размоют штукатурку, расшатают шпунты столетних шкафов, разорвут ткани, растворят типографскую краску газет; что огонь без пламени будет пожирать ступени лестниц; что улицы начнут проваливаться прямо посередине,
Порой тебе снится, что сон, это медленно подступающая к тебе смерть, одновременно легкая и ужасная анестезия, счастливый некроз: холод поднимается вдоль твоих ног, вдоль твоих рук, поднимается медленно, сковывает, парализует. Большой палец твоей ноги — далекая гора, твоя нога — река, твоя щека — подушка, ты целиком умещаешься в одном большом пальце на руке, ты плавишься, ты рассыпаешься как песок, растекаешься как ртуть. И вот ты всего лишь песчинка, скорчившийся гомункул, мелкая выхолощенная тварь — без мышц, без костей, без ног, без рук, без шеи, со сросшимися ступнями и ладонями, — которую всасывают огромные губы.
Ты безмерно увеличиваешься, ты взрываешься, ты умираешь, расколовшись и окаменев: твои колени — булыжники, твои берцовые кости — стальные прутья, твой живот — льдина, твой член — сушильная печь, твое сердце — раскаленный котел. Твоя голова — равнина, заволакиваемая туманом, легкая дымка, плотная пелена, тяжелый покров…
Твои брови поднимаются, сводятся; твой лоб морщится, твои глаза не отрываясь смотрят на тебя. Твой рот открывается и закрывается.
Ты внимательно смотришь на себя в зеркало и, разглядывая пристально, даже находишь себя привлекательнее (правда, это происходит почти в сумерках, а источник света находится за твоей спиной, так что, по сути, освещен лишь пух, покрывающий края твоих ушей), чем ты есть, как тебе кажется, на самом деле. Тебе видится лицо чистое, гармонично вылепленное, почти красиво очерченное. Копна черных волос, брови и темные глазницы вылезают, словно живые существа, из выжидающей массы лица. Во взгляде нет никакой опустошенности, даже намека, но нет и переполняющей наивности; он скорее кажется невероятно энергичным, а может, просто наблюдательным, поскольку ты как раз наблюдаешь за собой и хочешь самого себя напугать.
Какие тайны ты выискиваешь в расколотом зеркале? Какую истину — в отражении лика? Круглое, слегка припухлое, чуть ли не одутловатое лицо, сросшиеся брови, крохотный шрам над губой, глаза немного навыкате, неровно посаженные зубы, покрытые желтоватым налетом, многочисленные бугорки, прыщи, черные точки, бородавки, угри, черноватые или коричневатые родимые пятна, из которых вылезает по нескольку волосков, под глазами, на носу, на висках. Приблизившись, ты можешь обнаружить, что твоя кожа удивительным образом испещрена полосками, морщинками, пятнышками. Ты можешь увидеть каждую пору, каждое вздутие. Ты смотришь, всматриваешься в крылья носа, в трещины на губах, в корни волос, в лопнувшие сосуды, пометившие красными прожилками белки глаз.
Иногда ты похож на корову. Твои выпученные глаза не выражают никакого интереса к тому, на что они смотрят. Ты видишь себя в зеркале, и это не вызывает у тебя никакого чувства, даже того, что могло бы родиться просто по привычке. Это говяжье отражение — которое ты по опыту уже научился идентифицировать как самый верный образ твоего лица, — кажется, не испытывает к тебе ни симпатии, ни признательности, как если бы оно не признавало тебя вовсе или, скорее, как если бы, признав, старалось не выказывать никакого удивления. Ты не можешь всерьез полагать, что оно на тебя обижено, ни даже предполагать, что оно думает о чем-то другом. Подобно корове, камню или воде, ему просто нечего тебе сказать. Оно смотрит на тебя из вежливости, только потому, что ты смотришь на него.
Ты оттягиваешь уголки глаз, чтобы выглядеть как китаец, ты таращишь глаза, примеряешь гримасы: одноглазый со скошенным ртом, обезьяна с языком, заведенным под верхнюю или нижнюю губу, втянутые щеки, надутые щеки; косоглазая или криворожая, корова в расколотом зеркале позволяет делать с собой все, что угодно, и ни на что не реагирует. Ее покорность до такой степени очевидна, что сначала это тебя успокаивает, затем беспокоит, а под конец чуть ли не тревожит. Ты можешь потупить взор перед человеком или перед кошкой, потому что человек или кошка на тебя смотрят и их взгляд — оружие (возможно, доброжелательность во взгляде — оружие самое страшное, ибо она способна тебя обезоружить, тогда как ненависти это было бы не под силу); нет ничего нелепее, чем взор, потупленный перед деревом, перед коровой или перед своим отражением в зеркале.