Человек, который спит
Шрифт:
В один из четвергов, пополудни человек с отсутствующим взглядом сидит на узкой кушетке, а на его коленях лежит раскрытая книга.
Ты — всего лишь мутная тень, твердый сгусток безразличия, безликий взгляд, избегающий других взглядов. Немыми губами, потухшим взором отныне ты сможешь ловить в лужах, на стеклах и блестящих крыльях автомобилей беглые отражения твоей замедленной жизни.
Твоя рука равнодушно скользит вдоль белой деревянной этажерки. Из крана в коридоре капает вода. Твой сосед спит. Слабое тарахтение дизельного мотора такси на стоянке не нарушает, а скорее подчеркивает тишину улицы. Забытье проникает в твою память. Ничто не произошло. И ничто уже не произойдет. Трещины на потолке вырисовывают сомнительный лабиринт.
Пустые дни, духота в твоей комнате, как в духовке, как в печке, и шесть носков —
Сначала идут привычные и навязчивые образы: ты все время берешь и вновь кладешь на прежнее место одни и те же карты — хотя тебе так и не удается разложить их в желаемом порядке — с неприятным ощущением необходимости закончить, успешно завершить это упорядочение, как если бы от этого зависело раскрытие главной истины; ты берешь и кладешь на прежнее место, двигаешь и передвигаешь, откладываешь и перекладываешь одну и ту же карту; потоки людей устремляются вперед и назад, толпы собираются и рассеиваются; в окружающих тебя стенах ты ищешь потайной выход, скрытый механизм, благодаря которому раздвинутся перегородки, улетит потолок; формы намечаются, размываются, проступают, пропадают, приближаются, стираются: языки пламени, танцующие женщины, игра теней.
Затем приходят воспоминания, которым уже не удается проложить себе путь, находятся доказательства, которые уже ничего не доказывают, не считая, быть может, того, что какая-то обсерватория в Абердине или в Инвернессе действительно зафиксировала сигналы с далеких звезд: была ли это туманность Андромеды или созвездие Голла и Бурдаха? [2] Или же Четверохолмие? [3] Моментальное и очевидное разрешение задачи, которая постоянно тебя занимает: «кавалер» никогда не станет старшей картой, если только не пропустить первый заход по масти. [4] Бессвязные слова, носители перепутанных смыслов, бесцельно кружат вокруг тебя. Какой человек заключен в каком именно карточном замке? Какая нить! Какой Закон?
2
Пучки Голла и Бурдаха (fasciculus fibra nervus spinalis: funiculus gracilis (Golli) и funiculus cuneatus (Burdachi) — анат. пучки нервных волокон, расположенные в заднем столбе белого вещества спинного мозга и отвечающие за передачу информации, относящейся к кожной и артикуляционной чувствительности.
3
Четверохолмие (corpora quadrigemina) — анат. часть среднего мозга в виде парных образований: верхнего и нижнего двухолмия (первый — подкорковый центр зрения, второй — слуха).
4
Речь идет о таро: в колоде карт для игры в таро «кавалер» занимает место между валетом и дамой.
Следует быть точным, логичным. Действовать методично. В какой-то момент следует любой ценой остановиться, подумать, правильно проанализировать ситуацию. Если где-то в центре твоей головы существует озеро — что не только правдоподобно, но даже естественно, хотя доказывать это следует с некоей осмотрительностью, — тебе понадобится определенное время, чтобы его достичь. Тропы нет, тропы нет никогда, а на берегу ты должен остерегаться заросших травой участков, всегда опасных в это время года. Не будет и лодок, разумеется, лодок не бывает почти никогда, но ты можешь пересечь озеро вплавь.
Позднее окажется, что, разумеется, не было никогда и озера. Ты прекрасно помнишь, что озера не было никогда. Зато уже долгое время перед тобой, причем на предельно близком расстоянии, стоит твой сон. У него привычная форма: шар или, точнее, пузырь, большой, очень большой пузырь, разумеется, прозрачный, но не стеклянный, скорее мыльный, но чрезвычайно твердый, совсем не жирный и не очень хрупкий или, возможно, с невероятно тонкой и сильно натянутой пленкой. Все эти характеристики
А теперь все намного сложнее, чем раньше. Прежде всего становится очевидным, что пузырь ведет себя обманчиво: он вовсе не круглый, а рыбоподобный, веретенообразный; к тому же его прозрачность довольно некачественна и едва превосходит прозрачность подушки; наконец, и самое главное, он даже и не собирался розоветь сверху. От всего, что казалось вроде бы бесспорным, осталось шелушение, которое очень быстро стало более заметным, и дыхание, которое стало более глубоким. Но самое неприятное — общая температура, которая быстро поднялась и довольно скоро достигнет критического порога, о чем явно предостерегают участившиеся отслоения.
Положение очень неудобное. Ты зря обратил внимание на детали, которые даже не соответствуют реальности; очевидно, это всего лишь ловушки и отныне ты просто-напросто пленник внутри подушки, где так жарко и так черно, что ты с некоторой обеспокоенностью задумываешься, как оттуда выбраться. К счастью, в подобной ситуации ты оказываешься не впервые; ты знаешь, что достаточно найти на горизонте любую неровность поверхности или проблеск в темноте, какое-нибудь озерцо или прохладную ложбинку, куда ты смог бы соскользнуть, чуть ли не влиться, ведь ты и на самом деле чувствуешь в себе удивительную предрасположенность к перетеканию. Но твои поиски тщетны; перед тобой нет ничего, ни горизонта, ни проблеска, ни озера, ничего, кроме черной, густой и душной подушки. Это тебя не удивляет, ты этого даже ожидал. Ты ищешь позади себя и, разумеется, сразу же замечаешь, что это было не настоящее заключение, что все это время сон, настоящий сон был не впереди, а позади, настолько узнаваемый по длинным серым пляжам, ледяному горизонту, черному небу, разрываемому белыми или серыми проблесками. Ты замечаешь его с первого взгляда, ты узнаешь его мгновенно, но поймать его уже не можешь: как всегда, слишком поздно. Приходится откладывать на следующий раз. Ведь тебе следовало знать или хотя бы предполагать: никогда нельзя оборачиваться, во всяком случае, так резко, иначе все ломается, сбивается в кучу; подушка падает и увлекает твою щеку, руку, палец; одна нога сваливается с другой; серое окно-отдушина обретает свое место недалеко от тебя; мансардный застенок вновь выстраивается и замыкается, ты опять сидишь на своей кушетке.
Позднее ты уезжаешь из Парижа; ты едешь не наугад, а в деревню под Оксер к своим родителям. Выйдя на пенсию, они обосновались в этом хиреющем поселке. Ты провел там несколько лет, когда был еще ребенком, ты приезжал туда несколько раз на каникулы, будучи студентом. Деревня лежит у подножия холма, на котором возвышаются руины некогда укрепленного замка. Неподалеку отсюда находится пещера, в которой когда-то якобы жил один блаженный и которую сегодня можно посетить. На центральной площади, перед церковью, растет дерево, которому, по словам местных жителей, уже несколько столетий.
Ты проводишь там несколько месяцев. За обедом и ужином вы слушаете по радио новости и викторины. По вечерам ты играешь в белот с отцом, который всегда выигрывает. Ты ложишься спать рано, раньше родителей, не позже девяти. Иногда ты читаешь всю ночь. В своей комнате на чердаке, в глубине бельевого шкафа, ты находишь книги, которые читал в пятнадцатилетнем возрасте, — Александр Дюма, Жюль Верн, Джек Лондон, — и груду детективных романов, которые привозил с собой, приезжая на каникулы. Ты перечитываешь их тщательно, не пропуская ни строчки, как будто ты их напрочь забыл, как будто ты их по-настоящему никогда не читал.
Ты почти не разговариваешь с родителями. Как правило, ты видишься с ними за обедом и ужином. По утрам ты долго валяешься в постели. Ты слышишь, как они ходят по дому, поднимаются и спускаются по лестнице, кашляют, выдвигают ящики. Твой отец пилит дрова. Около ворот дает гудок бакалейная автолавка. Лает собака, поют птицы, звонит церковный колокол. Лежа на высокой кровати, натянув перьевое одеяло до подбородка, ты рассматриваешь потолочные балки. В углу, образованном брусом и крышей, плетет свою паутину крохотный паучок со светло-серым, почти белым брюшком.