Человек, который спит

Перек Жорж

Дачники уехали. Дачи закрыты. Когда ты проходишь через деревню, тебя облаивают редкие собаки. Обрывки желтых афиш на площади перед церковью, рядом с мэрией, почтой и прачечной, все еще зазывают на уже прошедшие распродажи, праздники, танцевальные вечера.

Иногда ты все же выходишь прогуляться. Ты идешь одними и теми же путями. Ты пересекаешь распаханные поля, которые оставляют на твоих высоких башмаках толстые лепешки глины. Ты вязнешь в лужах на тропинках. Небо — серое. Пейзаж затянут слоистой пеленой. Из некоторых труб поднимается черный дым. Тебе холодно, несмотря на куртку с подкладкой, башмаки, перчатки; ты пытаешься закурить.

Во

время прогулок ты заходишь все дальше и дальше, выходишь через поля и леса к другим деревням. Ты садишься за длинный деревянный стол буфетно-бакалейной лавки, в которой нет ни одного посетителя. Тебе подают чашку мясного бульона или безвкусного кофе. С десяток мух прилипло к клейкой ленте, которая спиралью спускается с эмалированного металлического абажура. У чугунной плиты греется безразличная кошка. Ты смотришь на консервные банки, коробки стирального порошка, передники, школьные тетради, старые газеты, почтовые открытки конфетно-розового цвета, на которых румяные солдаты воспевают в стихах прекрасные чувства, питаемые к невестам-блондинкам, расписание автобусов, лотерейные билеты лошадиных скачек, результаты воскресных матчей.

Высоко в небе пролетают стаи птиц. По каналу Йоны скользит длинная шаланда с синевато-серебристой кормой, которую по берегу тянут две большие серые лошади. Ты возвращаешься уже под вечер, шагаешь по обочине автострады; одни машины с ревом обгоняют, другие несутся навстречу, слепя фарами, словно желая на какой-то миг, выезжая на пригорок, осветить небо перед тем, как низвергнуться на тебя.

Ты возвращаешься в Париж и вновь оказываешься в своей комнате, в своей тишине. Капание воды, толпы, улицы, мосты; потолок, розовый пластмассовый таз; узкая кушетка. Расколотое зеркало, в котором отражаются черты, составляющие твое лицо.

Твоя комната — центр мира. Эта чердачная конура, эта скошенная лачуга, что вечно хранит твой запах, эта постель, в которую ты проскальзываешь один, эта этажерка, этот линолеум, этот потолок, чьи трещины, сколы, пятна и неровности ты пересчитывал тысячи раз, эта раковина, кажущаяся из-за своих крохотных размеров игрушечной, этот таз, это окно; эти обои, где тебе знаком каждый цветок, каждый стебелек, каждое сплетение, которые, несмотря на почти совершенную технику печати, никогда — а это можешь утверждать только ты — полностью не совпадают; эти газеты, которые ты читал и перечитывал, но будешь читать и перечитывать снова; это треснутое зеркало, которое всегда отражало лишь твое лицо, расколотое на три по-разному отражаемые и чуть налезающие друг на друга части, на что по привычке ты уже почти не обращаешь внимания, забывая о проступающем на лбу глазе, расщепленном носе, вечно искривленном рте, замечая лишь Y-образную метку, как почти забытый, почти стертый след от старой раны, удара саблей или хлыстом; эти расставленные книги, этот секционный радиатор, этот переносной проигрыватель в чемоданчике из искусственной кожи гранатового цвета: так ограничено твое царство, которое описывают концентрическими кругами дружелюбные или враждебные, постоянно присутствующие звуки, связывающие тебя с миром: вода, капающая из крана в коридоре, звуки, доносящиеся из комнаты соседа, его фырканье, скрип выдвигаемых и задвигаемых ящиков, приступы кашля, свист чайника, шум улицы Сент-Оноре, непрерывный шепот города. Откуда-то издалека к тебе словно приближается, отдаляется и снова возвращается сирена пожарной машины. На перекрестке улиц Сент-Оноре и Пирамид регулируемые шумы моторов поочередно тормозящих, останавливающихся, трогающихся с места, разгоняющихся машин задают ритм времени так же уверенно, как постоянно капающий кран или колокольный звон церкви Сен-Рок.

Твой будильник по-прежнему и уже давно показывает четверть шестого. Вероятно, он остановился в твое отсутствие, а ты не подумал его снова завести. В тишину твоей комнаты уже не проникает

время, оно — вокруг, постоянное перетекание, еще более явное и навязчивое, чем стрелки будильника, на который ты мог бы и не смотреть, но вместе с тем несколько искаженное, поддельное, несколько подозрительное: время проходит, но ты никогда не можешь определить, сколько его прошло; колокольный звон церкви Сен-Рок одинаково отбивает и четверть, и половину, и три четверти часа; переключение сигналов светофора на углу улиц Сент-Оноре и Пирамид происходит не каждую минуту: капля воды падает не каждую секунду. Уже десять часов, а может, одиннадцать, — как быть уверенным, что ты правильно услышал — уже поздно, еще рано, занимается день, нисходит ночь, звуки никогда не стихают полностью, время никогда не останавливается окончательно, даже если отныне оно уже никак не воспринимается: крохотная брешь в стене тишины, замедленный, забытый шепот, капание, почти сливающееся со стуком твоего сердца.

Твоя комната — самый прекрасный пустынный остров, а Париж — пустыня, которую никто никогда не пересекал. Тебе не нужно ничего другого, кроме этого спокойствия, этого сна, кроме этой тишины, этого оцепенения. Пусть дни начинаются и заканчиваются, пусть время истекает, пусть твой рот закрывается, пусть твои затылочные, челюстные и подбородочные мышцы полностью расслабляются, пусть лишь шевеление грудной клетки и стук сердца все еще свидетельствуют о твоем терпеливом выживании.

Ничего не желать. Ждать до тех пор, пока ждать будет уже нечего. Бесцельно бродить, спать. Отдаваться течению толпы, течению улиц. Следовать параллельно канавам и решеткам за текущей водой. Идти вдоль кривых набережных, вдоль прямых фасадов. Терять время. Отвергать любое планирование, любое нетерпеливое ожидание. Не ведать ни желания, ни разочарования, ни возмущения.

С течением времени перед тобой откроется неподвижная жизнь, без рывков, без сумятицы: никакой неровности, никакой неуравновешенности. Минута за минутой, час за часом, день за днем, время года за временем года, что-то начнется и никогда не кончится: твоя растительная жизнь, твое безразличное существование.

Здесь ты учишься длиться. Иногда, властелином времени, властелином мира, маленьким внимательным паучком в центре своей паутины, ты царствуешь над Парижем: ты правишь севером от авеню де л'Опера, югом — от касс Лувра, востоком и западом — от улицы Сент-Оноре.

Иногда ты пытаешься отгадать загадочное лицо, проступающее в результате сложной игры светотени и трещин на какой-то части потолка, глаза и нос или нос и рот, лоб, который не обрывается никакой прядью, или же точный рисунок ушной раковины, набросок плеча или шеи.

Существует тысяча способов убивать время, и ни один не похож на другой, но каждый стоит остальных, тысяча способов ничего не ожидать, тысяча игр, которые ты можешь выдумывать и тут же оставлять.

Тебе предстоит научиться всему, всему тому, чему не учатся: одиночеству, безразличию, терпению, молчанию. Ты должен отвыкнуть от всего: не встречаться с теми, с кем ты так долго общался; не садиться, чтобы пообедать или выпить чашку кофе, на привычное место, которое другие ежедневно занимали, а порой даже отвоевывали для тебя, не держаться за слабеющие связи, за узы дружбы, которая кое-как выживала в трусливой, компромиссной обиде.

Ты — один, и поскольку ты один, тебе не следует смотреть на часы, тебе не следует считать минуты. Ты уже не должен лихорадочно распечатывать конверты, ты уже не должен разочаровываться, находя вместо писем лишь рекламный проспект, предлагающий тебе за скромную сумму в семьдесят семь франков приобрести десертный сервиз с твоей монограммой или альбом шедевров западноевропейского искусства.

Ты должен научиться забвению; тебе предстоит забывать надеяться, предпринимать, добиваться, упорствовать.