Человек находит друга
Шрифт:
ПРАВА ПРЕДАННОСТИ
Когда-то у меня была увлекательная книжечка фантастических историй, называвшаяся «Рассказы Лыжного Эла на сон грядущий». Под маской забавной чепухи в них пряталась жгучая и подчас жестокая сатира, характерная для американского юмора и не всегда понятная европейцам. В одной из этих историй Лыжный Эл с чувством повествует о подвигах своего друга. Примеры невероятного мужества, ошеломляющего благородства и бескорыстного человеколюбия громоздятся один на другой весёлой пародией на американскую романтику Дальнего Запада, завершалась рядом трогательных сцен, когда этот герой спасёт Эла от волков, гризли, голода, холода и прочих бесчисленных опасностей. Рассказ кончается лаконичным сообщением: «Проделывая все это, он отморозил ноги, так что, к сожалению, мне пришлось
Если в моем присутствии человек хвастает достоинствами своей собаки, я обязательно спрашиваю, где она теперь, по-прежнему ли с ним. И слишком часто получаю ответ в духе Лыжного Эла: «Нет, мне пришлось от неё отделаться… я переехал в другой город (или сменил квартиру на меньшую, или перешёл на другую работу), и мне стало трудно держать собаку». Или ещё что-нибудь в том же роде. Меня поражает, как люди, во всех остальных отношениях вполне добропорядочные, нисколько не смущаются, признаваясь в подобном поступке. Они не сознают, что между их поведением и поведением эгоиста, высмеянного в этой истории, нет принципиальной разницы. Собака лишена каких бы то ни было прав не только согласно законам, но и из-за бесчувственности многих людей.
Преданность собаки — это драгоценный дар, накладывающий на того, кто его принимает, не меньшие обязательства, чем человеческая дружба. И это следует иметь в виду всем, кто намеревается обзавестись четвероногим другом. Случается, конечно, что собака сама навязывает вам свою любовь, который вы не искали, как случилось со мной, когда я, катаясь на лыжах во время отпуска, познакомился с Хиршману было около года, и он уже стал типичной собакой, так и не обретшей хозяина, — старший лесничий, которому он принадлежал, любил только старую жесткошёрстную легавую и не обращал ни малейшего внимания на несуразного щенка, не обещавшего стать хорошей охотничьей собакой. Хиршман был ласковым, чувствительным псом и побаивался хозяина, что не слишком рекомендует лесничего как хорошего дрессировщика. Но я не составил особенно высокого мнения и о Хиршмане, когда уже на второй день он отправился с нами. Я принял его за подхалима — и ошибся, так как потом выяснилось, что он следовал не за нами, а только за мной одним. Когда однажды утром я обнаружил, что он спит под дверью моей комнаты, я усомнился в своём первоначальном заключении и подумал, не означает ли это зарождения великой собачьей любви. Я опоздал со своей догадкой — клятва верности уже была принесена, и в день моего отъезда собака не захотела от неё отречься. Я попытался поймать Хиршмана и запереть его, чтобы он не побежал за нами, но он старательно держался в стороне от меня. Дрожа от тоски, опустив хвост, он с безопасного расстояния смотрел на меня, словно говоря: «Я сделаю для тебя все, что ты захочешь, за исключением одного — я тебя не покину!» И я сдался. «Сколько вы возьмёте за свою собаку?» — спросил я у лесничего. С его точки зрения, поведение Хиршмана было чистейшей воды предательством, и он ответил резко: «Десять шиллингов!» Это прозвучало как ругательство. Но, прежде чем он нашёл более весомые слова, десять шиллингов были вложены ему в руку, а две пары лыж и две пары собачьих лап уже неслись под уклон. Я знал, что Хиршман последует за нами, но ошибочно полагал, будто, мучимый угрызениями совести, он будет бежать далеко позади, чувствуя, что нарушил запрет. Однако произошло нечто совершенно неожиданное: могучее собачье тело ударило меня в бок, как пушечное ядро, и я шлёпнулся на обледенелую дорогу. Далеко не всякий лыжник сумеет удержать равновесие, если на него внезапно налетит огромный пёс, обезумевший от восторга. Я недооценил сообразительности Хиршмана, и он исполнил танец радости над мои распростёртым телом.
Мы оцениваем благородство двух друзей, исходя из того, кто из них способен на большую бескорыстную жертву ради другого.
В XIX веке один философ сказал: «Пусть вашей целью будет всегда любить больше, чем любят вас; не будьте в любви вторым». Когда дело касается людей, мне иногда удаётся выполнить эту заповедь, но в моих отношениях с преданной собакой я всегда оказываюсь вторым. Какие это необычные и единственные в своём роде узы! Вы когда-нибудь задумывались над их необычностью? Человек — существо, наделённое разумом и высокоразвитым чувством моральной ответственности, существо, для которого высшей и благороднейшей верой сала вера в братскую любовь, — именно тут вдруг оказывается менее благородным, чем четвероногий хищник. Говоря так, я вовсе не позволяю себе впасть в сентиментальный антропоморфизм. Даже самая высокая человеческая любовь порождается не рассудком, не специфически человеческим нравственным чувством, а берет начало в гораздо более глубоких и древних чисто эмоциональных, а значит, инстинктивных слоях. Самое безупречное и нравственное поведение утрачивает цену в наших глазах, если оно диктуется только рассудком. Элизабет Броунинг писала:
Люби меня, люби лишь радиЛюбви самой.Даже в наши дни человеческое сердце все ещё остаётся таким же, как у высших животных, ведущий групповой образ жизни, как бы безвременно ни превосходил их человек благодаря своему разуму и нравственному чувству. Факт остаётся фактом: моя собака любит меня больше, чем я её, и это всегда порождает во мне смутный стыд. Собака в любой момент готова пожертвовать за меня жизнью. Если бы на меня напал лев или тигр, Эди, Булли, Тита, Стаси и все мои остальные собаки без малейшего колебания кинулись бы в неравную схватку ради того, чтобы на несколько секунд продлить мою жизнь. А как поступил бы на их месте я?
СОБАЧЬЕ НАСТРОЕНИЕ
Сверкающий запах воды,
Добротный запах камней.
Г. Честертон. Песнь Кудла
Не знаю, откуда возникло это выражение. Но я считаю его очень удачным, потому что всегда стараюсь провести день со своей собакой, если встаю с утра в собачьем настроении.
Когда я тупею от умственной работы, когда интеллигентные разговоры и необходимость быть любезным с гостями начинают приводить меня в бешенство, а один вид пишущей машинки нагоняет мучительную тоску, как это обычно случается к концу весеннего семестра, тогда я принимаюсь «гонять собак». Я удаляюсь от себе подобных и ищу общества животных — и по следующей причине: среди моих знакомых нет ни одного человека, достаточно ленивого для того, чтобы составить мне компанию, когда мной овладевает это настроение. Ведь я наделён бесценным даром в минуты безмятежного блаженства совершенно отключать свои мыслительные способности, без чего невозможно полное душевное спокойствие. Когда я в жаркий летний день переплываю Дунай и, точно крокодил на отмели, нежусь в тихой заводи величественной реки, среди природы, словно бы не ведающий о существовании человеческой цивилизации, тогда мне изредка удаётся достичь того чудесного состояния, к обретению которого стремились мудрые буддийские отшельники. Я не засыпаю, но все мои чувства как будто растворяются в гармоничном единении с природой, мысли замирают, время утрачивает смысл, и когда солнце склоняется к закату и вечерняя прохлада заставляет меня вспомнить, что мне ещё предстоит одолеть вплавь пять километров, я не могу сообразить, секунды или годы прошли с того мгновения, когда я выбрался на песчаный берег.
Эта животная нирвана — лучшее средство от умственного переутомления, целительный бальзам для душевного состояния современного, торопящегося, вечно чем-то озабоченного человека с истерзанными нервами. Мне не всегда удаётся обрести такую бездумную безмятежность дочеловеческого рая, но успех бывает вероятнее в обществе четвероногого спутника, все ещё полноправного обитателя этого рая. Таковы несомненные и глубокие причины, почему мне нужна собака, которая верно следовала бы за мной, но при этом сохраняла бы дикую внешность, чтобы не портить пейзажа напоминанием о цивилизации.
Вчера уже на заре было так жарко, что о работе — умственной работе — нечего было и думать. День, словно нарочно предназначенный для того, чтобы провести его на Дунае! Я вышел из дому, вооружённый сачком и стеклянной банкой, потому что всегда приношу из таких экскурсий живой корм для моих рыбок. И, как всегда, моё снаряжение послужило для Сюзи сигналом, что я — в «собачьем настроении» и предстоит счастливый день. Она убеждена, что эти прогулки я совершаю ради неё и, быть может, она не так уж далеко от истины. Сюзи знает, что я не просто позволяю ей сопровождать себя, но и очень дорожу её обществом. И все же до ворот она идёт у самой ноги: а вдруг я про неё забуду? Однако на улице она гордо задирает пушистый хвост и лёгкой рысцой бежит впереди меня — её танцующая эластичная пробежка объявляет все собакам, что Сюзи никого из них не боится, даже когда с ней нет Волка II. С на редкость уродливым псом бакалейщика — надеюсь, бакалейщик этой книги не прочтёт — она обычно завязывает короткий флирт. К величайшему неудовольствию Волка II, Сюзи питает некоторую слабость к этому пятнистому уродцу, она морщит нос и скалит на него блестящие зубы, а потом бежит дальше, по обыкновению рыча на своих многочисленных врагов за их заборами.
Улица ещё в глубокой тени, и утоптанная земля холодит босые ноги, но за железнодорожным мостом, на тропе, спускающейся к реке, ступни тонут в тёплой ласковой пыли, которая маленькими облачками взмётывается из-под лап бегущей впереди собаки и повисает в неподвижном воздухе.
Весело звенят кузнечики и цикады, а на дереве у воды поют иногда и славка-черноголовка. Слава богу, они ещё поют!
Значит, лето ещё только-только началось! Наш путь лежит через свежескошенный луг, и Сюзи сворачивает с тропки, потому что тут всегда можно со вкусом «помышковать». Её рысца сменяется своеобразной подпрыгивающей походкой на негнущихся лапах. Голову она держит высоко, весь её вид выдаёт радостное возбуждение, и хвост опущен и вытянут над самой землёй. В эту минуту она больше всего напоминает голубого песца выше средней упитанности. Внезапно словно высвобождается пружина, и Сюзи описывает в воздухе дугу высотой в метр и длинной в два. Когда она приземляется, вытянув вперёд и сведя вместе передние лапы, то молниеносно кусает что-то в низкой траве. Громко фыркая, она ввинчивает нос в землю, а потом поднимает голову и вопросительно смотрит на меня, помахивая хвостом, — мышь ускользнула. Сюзи, несомненно, полна стыда, потому что её великолепный прыжок на мышь оказался безрезультатным, но зато как она гордится, когда успевает схватить добычу! На этот раз она продолжает выслеживать свою дичь, однако четыре новых прыжка опять оказываются бесплодными. Полёвки поразительно быстры и подвижны. Но вот маленькая чау-чау пролетает по воздуху, как резиновый мяч, и, когда её лапы касаются земли, раздаётся пронзительный отчаянный писк.
Сюзи кусает, затем быстро резким движением подбрасывает то, что кусала, и маленькое серое тельце описывает в воздухе дугу. Сюзи — тоже, но более широкую. Оттянув губы, она несколько раз щёлкает зубами, а потом берет одними резцами что-то, что пищит и бьётся в траве. Затем Сюзи оборачивается ко мне и предъявляет для моего обозрения большую, жирную, сильно помятую мышь, которую держит в челюстях. Я осыпаю её похвалами и провозглашаю, что она — могучий и грозный зверь, к которому все должны относится с величайшим трепетом. Мне жако полёвку, но ведь с ней я не был лично знаком, а Сюзи — мой ближайший друг, и мне положено радоваться её успехам. Тем не менее у меня становится легче на душе, когда она съедает полёвку, что оправдывает её поступок, поскольку охота ради еды — законное право животного. Сначала она слегка жуёт мышь, превращая её в плотный бесформенный комочек, потом вбирает глубже в пасть и проглатывает. Больше мышковать ей пока не хочется, и она показывает мне, что мы можем идти дальше.