Человек не отсюда
Шрифт:
Но не в этом дело. Главное, по моему мнению, это полная бесплодность религии в ее попытках и претензиях «познать истину». Наука старается объяснить происхождение жизни и механизм дальнейшей эволюции организмов. Да, цель еще не достигнута. Какой-то комар так сложен, что понять, как он развился даже с уровня бактерий, очень нелегко (мне лично неясно, но Чернавский считает, что вполне ясно). Перед лицом такой сложности даже некоторые крупные биологи привлекают Бога, он «создал», и все. Я считаю это просто капитуляцией перед непознанным, вера (Бог) абсолютно не приближает к пониманию естественно-научных истин. В области же этики, морали и вообще всего человеческого научно-аналитический
Итак, по моему мнению, религия (скажем, христианство), понимаемая буквально, полностью (скажем, вера в воскресение Христа, рай и т. п. и т. д.) не лезет ни в какие ворота, это в наши дни просто дикий пережиток, по сути дела, не лучше астрологии и другой лженауки и шарлатанства. Вера в Бога в деистическом смысле или, попросту говоря, как в существование какого-то Разума, находящегося за пределами (что это значит?) известной нам природы, это уже нечто другое. Здесь нет прямых противоречий с наукой и это нельзя опровергнуть. Но это (иррациональная вера неизвестно во что) представляется, повторяю, совершенно бесплодным для понимания еще непонятого, для прогресса.
Художественные натуры находят в вере (во что конкретно — не знаю) какие-то стимулы, помощь (опять же не понимаю какие). Вот здесь я пасую, и очень хотел бы узнать Ваше мнение. Какое-то у меня чувство неудовлетворенности как раз (и особенно) в этой области, я хотел бы понять, что же Бог (и какой Бог) дает разумным людям.
P. S. На с. 2 я не понял о Маленкове: он спрашивал или допрашивал Федосеева, т. е. в какой мере и форме сам «выколачивал» компромат.
P. P. S. Только написал письмо, как увидел в «Известиях» (сегодняшних, от 9 сент.) фото с Вами в статье о Каргополе, сообщение о годовщине убийства Меня и, наконец, беседу с биологом Л. Киселевым (если не ошибаюсь, это сын известного Вам, вероятно, Льва Зильбера). Ради этой беседы и дописываю — Тимофеев и Любищев вряд ли предвидели такой быстрый прогресс. В естественном происхождении жизни Киселев уже не сомневается и, вообще, замечает, что «в науке места для Бога нет». Но добавляет: «Иное дело — в духовном мире человека, в нравственных нормах. Без веры в высший смысл жизни, мне кажется, человек не может жить. Но это категории ненаучные». Не знаю, искренен ли он или боится обвинения в немодном сейчас атеизме и оставляет Богу «поле деятельности». Думаю, что, по существу, это не выдерживает критики. Если создание сложнейших живых организмов (человека в том числе) обошлось без Бога, то почему он оказался нужен для «объяснения» высшей деятельности мозга? О смысле жизни думает лишь небольшая часть населяющих Землю людей, и во всяком случае значительная их часть живет без всякой веры «в высший смысл жизни». А те, кто задумывается на этот счет и не знает ответа, иногда цепляются за религию, за чисто мнимое религиозное «объяснение». Ответа (вполне уверенного) и я не знаю. Думаю, однако, что какого-то особого «смысла» просто нет. В ходе эволюции появился человек, возникло человеческое общество. Оно развивается по законам, которые, увы, мы не очень хорошо понимаем. Вот и все.
Ваше письмо и мой ответ я собираюсь показать моему ближайшему другу Евгению Львовичу Фейнбергу (надеюсь, Вы не будете возражать против этого). Он глубже меня понимает все это, больше думал на такие
<…> Если найдете время, будем рады Вас видеть.
Найти виноватого у нас невозможно. Комитеты, организации, отделы, фонды — система из множества механизмов, в которой никто не в состоянии разобраться. Она всех устраивает, всех укрывает. Ответственного нет. У каждого есть бумаги, подзаконные акты, инструкции, ссылки — все для безопасности.
Есть внутри сливы косточка, и что бы со сливой ни делать, все равно из этой косточки вырастет слива. Непогода, почва плохая что-то изменяет, немного, так и в человеке.
16 июня 2010 года в Петергофе открыли восстановленную царскую ферму «Фермерский дворец» Александра II. По-видимому, задуман он был для детей царя, знакомить их с сельской жизнью. Великолепный большой участок. Сам дворец не дворец, без пышности, зато все со вкусом. Много фотографий, портретов. Наследника, да и остальных детей.
Лес черный, сизый, как грузная туча. Плывешь на озере, и позади остаются от весел воронки, тянется гладкий след на шершавой воде. Он виден долго. День серый, теплый, где-то гремит сухая гроза, длинные, нестрашные молнии падают в лес. Лиловый блеск гаснет в воде. Вдруг нас нагоняет дождь, он рушится на озеро стеной, это ливень, он лупит, лупит воду с такой силой, что вверх поднимаются большие водяные гвозди и также внезапно исчезают. Сосны разом поседели, в длинных иглах завязли капли, дождь кончился, а лес еще долго отряхивается. Листва шевелится от капающих капель, они стучат в лесу шумно.
После дождя в помутнелой воде играет рыба, она выскакивает над поверхностью то там, то тут. Взблескивает чешуей уклейка, плотвичка, они прыгают вокруг плывущих сучков. Говорят, рыбе не хватает кислорода, но мне явно ощущение игры, какой-то непонятной, веселой рыбьей игры.
Воздух словно выстиран. Черная спина дороги, красные стебли гречихи, голубая пшеница, сизые овсы. Вечерняя мошка, избы, которым по сто лет, рыбачьи лодки в оборванных камышах. Пахнет земляникой, смолой, дикой гвоздикой.
В траве бурная жизнь. Председатель словно звонит в колокольчики, обрывая грубую речь навозного жука, стрекочут кузнечики, нарушая регламент, не в силах остановиться, вежливая речь божьей коровки…
Самая большая потеря для человека — несчастное детство. Мое детство было счастливым. Я своему детству благодарен. Я живу с ним до сих пор. Оно помогало мне с внуком. Я вспоминал себя и старался терпеливо отвечать на его «почему? как? зачем?». Понимал, что ему нужно упрямиться, делать по-своему. Кажется, мой отец тоже это понимал. Чувства к сыну и внуку разные. Внук — любовь напоследок, самая сладкая, с горьким вкусом — не дожить, не узнать, как у него сложится.
У меня не было дедушки. Мой отец был старше мамы на двадцать три года. «Твой дедушка», — говорили мне одноклассники. Я обижался. Зря. Он заменял мне и отца, и дедушку.
На самом деле он был еще крепок, силен, мать совсем молоденькая, я между ними — две любви, два теплых, разных тока, они вздымали меня, я парил, какое счастье бежать под их взглядами, прыгать, карабкаться. Отец любил меня терпеливей, нежнее, мать строже. Работа в лесу разлучала нас, и когда летом он получал меня, он наслаждался отцовством.