Человек не отсюда
Шрифт:
Достичь достаточно наполненного дня — это одно. Достичь реальных результатов — совсем другое. Скажем, что толку с того, что ты потратил сколько-то времени на какую-то работу, если ты ее на самом деле не закончил?
Начал я с книг, потому что чаще всего именно книги валялись у меня во множестве недочитанными. Начинаешь читать одну, тут под руку попадается другая, а там и третья… Надо было все это упорядочить, тем более что кроме времени я учитывал еще и количество страниц (а что, согласитесь, неплохо узнать собственную
Была организована очень простая система так называемых каналов. Было выбрано три типа книг: по специальности, художественная и прочее (т. е. научно-популярная, общ. — полит. и т. д.). Впоследствии добавился еще один тип: философская. Так вот, для каждого типа книг было два канала: основной и запасной. То есть на самом деле я мог читать одновременно не более трех книг (по одной каждого типа). Иногда бывало, что срочно нужно было прочитать что-то (принесли на пару дней тогдашний бестселлер «Сто лет одиночества», потребовалось срочно прочесть том документации и т. д.) — и это шло по запасному каналу. Бывало, что все три запасных канала были заняты, то есть я читал шесть книг одновременно. Но никак не больше. Кроме того, запасной канал по художественной литературе часто использовался для более легких книг, которые можно было читать в автобусе, гуляя с детьми и т. д.
Главное в этом деле было то, что, беря какую-то новую книгу, нужно было решить, дочитываешь ты старую или нет. То есть решение принималось осознанно, а не сиюминутно. Процедура «снятия» книги с канала была достаточно бюрократична: надо было обосновать, что эту книгу ты начал читать зря, что дочитывать ее не стоит вообще, и т. д. Проще было книгу все-таки дочитать: о) <…>
Когда в 1985 году я вышел на предел по количеству полезного времени (десять с половиной часов в день), я понял, что теперь нужно заботиться в основном о качестве.
Других резервов для повышения производительности жизни не оставалось. Вот тогда вдобавок к режимам работы появились еще режимы полезности работы. То есть я начал учитывать время гораздо тоньше. Например, учитывать отдельно время, ушедшее на незавершенку. Заметьте, если раньше меня интересовало экстенсивное наращивание времени, которое не тратилось бы на полную ерунду, то теперь среди времени, считавшегося раньше полезным, отыскивались новые резервы… <…>
<…> Надо заметить, что в тот момент, когда я начал вести учет времени, был я вполне типичным двадцатилетним балбесом. Кроме компьютеров (которые, впрочем, тогда назывались ЭВМ), я мало чем увлекался. Читал я исключительно фантастику. Ну да, пробовал заниматься писательством, выпускал стенгазеты. Но был вполне карьеристски настроен: в ближайшие три-пять лет кандидатская, затем — докторская и т. д. Собственно, для того я и затеял вести учет времени, чтобы сделать свою карьеру максимально быстро и эффективно.
Однако буквально через год-два ценности мои радикально поменялись. Читать я стал исключительно классику (ну и вообще — серьезные книги), карьера
<…> Еще один момент: в борьбе за эффективность жизни я несколько «подсушился». Может, это и возрастное, а может, и следствие ведения системы — но чем дальше, тем меньше я находил удовольствия в развлечениях, тем дальше я отдалялся от жизни большинства (с которым, впрочем, и раньше не так уж был и близок). В конечном счете я стал настолько далек от обычных забот, что с трудом поддерживаю разговор на бытовые темы. Да и близкие на меня, бывает, обижаются — помню, как в 1976 году, еще в самом начале ведения системы, жена увидела запись «15 минут — общение с женой», и до сих пор мне это припоминает: о) Хотя, кстати, это был зафиксирован не секс, а как раз пятнадцать минут обычного супружеского трепа. Кстати, а фиксировался ли секс? <…>
После ссылки отца мать вынуждена была содержать нас, детей. Она пошла портнихой в швейное ателье, платили там мало, и она прирабатывала, шила на дому. Боялась фининспектора, что ее объявят кустарем, обложат налогами. Шила как бы тайком. Если кто приходил, звонил в дверь, все шитье пряталось. Боялись соседей, боялись гостей, родных, боялись дворников, управхоза. Детство мое, школьные годы проходили среди ее страхов. Вернее сказать, среди семейных страхов. Это не прошло бесследно. Я побаивался всего, что связано с властью. На войне это касалось командиров. Их боялся больше, чем немцев. Как я теперь понимаю, многие дурацкие, отчаянные мои поступки были от желания избавиться от моих страхов.
Власть наша отвратительна была и есть. Она как появилась в 20-е годы, так принялась немедля расстреливать без суда и следствия. Буржуев, великих князей. Этих постреляли в Петропавловской крепости. Великого князя Павла Александровича — того закопали тяжелораненым.
Если составить график только расстрелов, даже не тюремных посадок, то на протяжении 80 лет получится кривая непрерывная, без пауз. Речь идет только о политических. Хотя я помню, что после войны политических объявляли уголовными. Процессы шли беспрерывно, один переходил в другой. По всей стране появились огороженные места, куда приезжали закрытые грузовики, привозили людей для расстрела.
Дневник А. Розенберга (5 октября 1939 года)
«Риббентроп рассказал Даре в присутствии Лея о своих московских впечатлениях: русские были очень милы, он чувствовал себя в их кругу, как среди старых членов нашей партии… Между прочим, Сталин поднял тост не только за фюрера, но также за Гиммлера как за гаранта порядка в Германии. Гиммлер истребил в Германии коммунистов, то есть тех, кто верил Сталину, а он коммунист — без всякой на то надобности — тост за палача своих сторонников. Вот это величие, говорит Риббентроп».