Человек-Олень
Шрифт:
Всадники удивились, что верблюдица не свалилась в сторону, не вытянула ноги, а околела, стоя на коленях.
Эти всадники были людьми матери Айпары, которая послала их на поиски Жандоса. Когда они подняли на руки двух младенцев, те завопили — видно, опять проголодались. Жандос был без сознания. Кое-как они привели его в чувство и поставили на ноги. Сначала Жандос схватился за кинжал, но, узнав своих, бросился в объятия. Потом он отошел в сторону и долго плакал.
Ему было жалко верблюдицу, которая четыре дня спасала их от неминуемой смерти и наконец привела их к своим. Ему не хотелось, чтобы хищники
Смерть верблюдицы сильно подействовала на Жандоса. Он не знал, отчего она умерла, так как не голодала и не болела. Может быть, от тоски по своему верблюжонку? «Мы тебя похороним, — пообещал Жандос, — вернемся и похороним, чтобы ты не стала добычей воронья. Несчастная верблюдица, ты ведь должна была бы ненавидеть людей, кровожадных и бессердечных, которые отняли у тебя верблюжонка. Но все-таки ты опять подчинилась их власти, выполнила свой долг, не пожелала смерти младенцам, спасла их от врагов, проявив великодушие и доброту. Пусть же земля тебе будет пухом! Ты последняя из кочевья, которое с плачем ушло на восток. Ты как будто знала, что в этом беспокойном и бессердечном мире нет никакой надежды на благополучное существование. Ты не поверила в лучшую жизнь кочевья. В последний раз увидела белый, чистый снег и испустила дух, видно до конца исчерпав все свои силы, всю энергию. Перед смертью ты, наверное, долго рыдала и все звала своего погибшего верблюжонка, но я этого ничего не слышал, потому что был в беспамятстве. Ты, наверное, хотела встать и пойти на поиски своего верблюжонка, но около своего бока ты чувствовала тепло живых существ, которые доверились тебе. И ты не шевельнулась ни разу, чтобы не спугнуть это тепло, так и умерла».
Мертвая верблюдица была похожа на кулачок желтой степи, сжатый в бессильной ярости…
Никто из кочевья не пришел похоронить верблюдицу, надо было двигаться на восток. Жадные красноглазые волки растерзали ее, вороны и сороки довершили дело. Такова уж участь падшего животного, таков закон степи.
8
Радостны и торжественны были размышления матери Айпары после возвращения сына Жандоса: «Нынешнее поколение, я тебе не верила. Нет, я была не права. Вы безгранично смелы и отважны. Это доказал Жандос. Мой сын, ты настоящий жигит!
Ты не оставил Бокенши и Борсака в руках врага и вытащил, как вол, свой тяжкий груз из самой пропасти. Это, наверное, благосклонность аллаха, который заметил наше горе и слезы.
Раньше я думала: что за презренные люди, с каждым годом они становятся все более негодными и жалкими. Придет время, и они совсем перестанут здороваться друг с другом, каждый будет заботиться только о себе. Но, слава аллаху, это, кажется, не так. Мои потомки останутся твердыми в борьбе за честь, чистыми в помыслах и крепкими в своей вере.
Я, бывало, не верила в будущее, и это неправильно. Когда-нибудь мои потомки прозреют, пусть через сто, через тысячу лет, но глаза у них откроются.
Эй, народ, утри свои слезы, у тебя есть сыновья, которые не отдадут родные могилы наших предков джунгарам. Они разобьют врага вдребезги. Землю свою не бросай — осиротеет.
Разве
Утри слезы и ты, вольная степь. Пока есть у тебя сын Жандос, он не отдаст врагу ни одной твоей пяди. И ты, быстроногий конь, не вешай свою голову, вон идет мой сын Жандос.
Не плачьте, люди. В ваших ушах свистят не вражьи стрелы, а степной ветер. Плакать буду только я, и то от радости, а не от горя. Я буду плакать, потому что мой сын Жандос вернулся. О, пусть засохшие мои глаза увлажнятся, слезы принесут облегчение, окаменевшее мое сердце смягчится. Ну, я заплакала, заплакала…»
И мать Айпара, рыдая, как та верблюдица, потерявшая своего верблюжонка, повернулась в сторону Мекки, раскрыла ладони и сказала:
— О аллах, не забывай о нуждах моего честного и безгрешного народа, да падет твоя благосклонность на него. Пусть потомки наши не ведают жадности, предательства, подлости и коварства. Аминь!
Кочевье двигалось на восток. Путь длинный, степь широкая, а жизнь коротка…
Перевод А. Кончица.
РАССКАЗЫ
СЛЕД МОЛНИИ
Люди решили: бедняга Киялхан с ума сошел. С вечера он думал: не уходило бы солнце. Но оно неизменно закатывалось. По утрам ему хотелось, чтобы день не занимался. Но все было напрасно — беспокойное течение жизни продолжалось без перерыва. Тревожная явь проникала в его тщетно устраняющееся сознание. И не сквозило ни лучика радости в душе, словно уже не ждал он от мира никакой новизны: та же заревая битва между светом и днем, борьба добра и зла, черного и белого, и это повсюду: в неизвестных далях мира и совсем рядом с Киялханом. А может быть, эта тревога объяснялась простым сожалением о собственной быстротекущей жизни, затерянной в жестоком мире средь сонма других жизней, без надежды на то, чтобы быть понятой и услышанной.
Итак, неизбежно наступало утро, восходило над горами, вырвавшись из плена темных ущелий. Солнышко, являвшееся по утрам с улыбкой и уходящее вечером со смущенным красным ликом, теперь щедро лило свой ароматный, как вешний воздух, яркий свет на все доброе и все злое без разбора. Такова была щедрость его души. И хлопотливая суета в маленьком ауле шла от самого его восхода до заката. Лишь ушастые жарганаты из зловещего рода летучих мышей висели целый день в пещерах, дожидаясь сумерек, чтобы отправиться на охоту.
Когда Киялхан шел к реке, желая умыться, его увидел учитель третьего класса Тойганбай, который дергался, как паяц, во дворе перед своим бревенчатым домиком. То нестарый учитель делал для бодрости утреннюю гимнастику Выпрямившись, он крикнул:
— Ки-аке-е, Ки-аке!
— …?
— Совхоз на помощи зовет, пойдем, не пойдем?
— Можно и пойти, — отвечал Киялхан.
— А ну их! Еще понравится, привыкнут, начнут каждый день таскать, — возражал Тойганбай. — Эй, махнем ка лучше к табунщикам! Кумысу до отрыжки надуемся.