Человек Плюс
Шрифт:
Торравэй пытался следить за нитью разговора, но без особых успехов. Он с облегчением вздохнул, когда вмешался зам. директора.
— Я что-то не совсем понимаю, Джон, какое это имеет отношение к Вилли Хартнетту.
— Тот же переизбыток поступающей информации. После удаления катаракты у детей наступает некоторая дезориентация. Они получают множество новой информации, но система ее обработки у них совершенно не развита. Если человек зрячий с детства, в коре мозга формируются цепи обработки, передачи и интерпретации зрительных образов. Если же такие цепи не успели образоваться вовремя, то они уже никогда не смогут
— На мой взгляд, проблема Вилли была в том, что мы вводили в него информацию, для обработки которой у него не было никаких механизмов. А для формирования таких механизмов было уже слишком поздно. Поток новых данных буквально захлестнул его, и не выдержав перенапряжения, кровеносные сосуды лопнули. По моему мнению, если мы сделаем с Роджером что-нибудь подобное, то его будет ждать то же самое.
Гриффин бросил на Роджера краткий, оценивающий взгляд. Торравэй откашлялся, но промолчал. Казалось, ему нечего сказать.
— Ну и что вы хотите этим сказать, Фрилинг? — снова посмотрел на врача Гриффин.
— Только то, что уже сказал. Я объяснил вам, что здесь не в порядке, а как это исправить, спросите у кого-нибудь другого. Не думаю, чтобы это можно было исправить. Во всяком случае, медицинскими средствами. Мы берем мозг — Вилли или Роджера, мозг, сформированный, как радиоприемник. И подключаем ко входу телевизионный сигнал. Этот мозг просто не знает, как с ним справиться.
Все это время Брэд что-то черкал на колене, время от времени поднимая голову с видом живейшей заинтересованности. Теперь он снова заглянул в свой блокнот, добавил что-то еще, задумчиво перечитал, исправил и снова написал. Всеобщее внимание тем временем обратилось к нему. Наконец зам. директора не выдержал:
— Брэд? Кажется, мяч на твоей стороне.
Брэд поднял голову и улыбнулся.
— Я как раз думаю над этим.
— Ты что, согласен с доктором Фрилингом?
— Никаких возражений. Он прав. Мы не можем вводить необработанные сигналы в нервную систему, не оснащенную средствами для их преобразования и интерпретации. В мозге не существует таких механизмов, разве что переделать в киборга новорожденного, чтобы растущий мозг смог выработать нужные системы.
— Уж не предлагаете ли вы подождать, пока вырастет новое поколение астронавтов?
— Нет. Я предлагаю встроить Роджеру систему преобразования. Не просто входные датчики. Фильтры, трансляторы — методы интерпретации сигналов, изображения в различных диапазонах спектра, кинестетическое ощущение новых мышц — абсолютно все.
— Позвольте, с вашего разрешения я немного углублюсь в историю. Кто-нибудь из вас слышал об опытах Маккаллока и Леттвина с лягушачьим глазом?
И Брэд огляделся вокруг.
— Конечно, ты знаешь, Джонни, может быть, еще двое-трое. Я вкратце напомню вам об этом. Органы восприятия лягушки — не только глаза, но и все остальные части зрительной системы — опускают несущественное. Когда перед глазами лягушки движется муха, глаз воспринимает ее, нервы передают информацию в мозг, мозг реагирует соответственно, и лягушка съедает муху. Если же перед лягушкой падает, скажем, какойнибудь листик, лягушка его не трогает. Она даже не думает, съесть его или нет. Она его просто не видит. Глаз все так же формирует изображение, но информация отфильтровывается, прежде чем достичь мозга. Мозг вообще не знает, что именно видят глаза, потому что ему это не нужно. Для лягушки не имеет никакого значения, лежит у нее под носом листок или нет.
Роджер слушал с огромным интересом, но из сказанного понимал едва ли половину.
— Минуточку, — перебил он. — Я устроен несколько сложнее… то есть, человек устроен гораздо сложнее лягушки. Откуда ты можешь знать, что мне «нужно» видеть?
— То, что жизненно важно, Родж. После Вилли осталось очень много данных. Я думаю, что мы справимся.
— Спасибо. Хотелось бы, чтобы у тебя было больше уверенности.
— Господи, да я абсолютно уверен, — широко усмехнулся Брэд. — Эта проблема была для меня вовсе не такой уж неожиданностью.
У Роджера перехватило дыхание.
— Ты хочешь сказать, что отправил Вилли прямо… — начал он срывающимся голосом.
— Да нет же, Роджер! Слушай, Вилли был и моим другом! Просто запас прочности казался мне достаточно большим, и я был уверен, что он, по крайней мере, останется в живых. Да, я ошибся, и мне жаль его ничуть не меньше, чем тебе. Но все мы понимали, что рискуем, что системы, возможно, будут функционировать неверно, и что их придется дорабатывать.
— В ваших отчетах о ходе работ, — мрачно заметил Гриффин, — вы не упоминали об этом так недвусмысленно.
Заместитель директора открыл было рот, но Гриффин мотнул головой:
— Мы еще вернемся к этому. Что дальше, Брэдли? Вы собираетесь отфильтровать часть информации?
— Не просто отфильтровать. Помочь в ее обработке. Перевести ее в форму, приемлемую для Роджера.
— А как насчет замечания Торравэя, что человек несколько сложнее лягушки? Вы когда-нибудь проделывали такое с людьми?
К его удивлению, Брэд усмехнулся; он был готов к этому.
— Грубо говоря, да. Еще когда был аспирантом, за шесть лет до того, как пришел сюда. Мы проводили над четверкой добровольцев опыты, вырабатывали у них павловские условные рефлексы. Им в глаза светили направленным лучом света, и одновременно включали звонок с частотой тридцать ударов в секунду. Конечно, если в глаза светит яркий свет, то зрачки сужаются. Это бессознательная реакция, ее невозможно имитировать. Это реакция на свет, ничто иное, как обычная, возникшая в ходе эволюции защита глаз от прямых лучей солнца.
— Такой рефлекс, связанный с автономной нервной системой, у людей очень трудно сделать условным. Но у нас получилось. И если уж это получается один раз, то считайте, что закрепилось как следует. После… если не ошибаюсь, после трехсот проб на человека, у нас был твердый условный рефлекс. Достаточно было включить звонок, и зрачки у этих людей сужались до размеров булавочной головки. Пока я говорю понятно?
— Я еще не совсем забыл, чему меня учили в колледже, и помню о таких азбучных истинах, как опыты Павлова, — ответил Гриффин.
— На этом азбучные истины кончаются. Дальше мы подсоединялись к слуховому нерву, и измеряли реальный сигнал, поступающий в мозг: дзынь-дзынь, тридцать импульсов в секунду, можно было даже увидеть это на осциллографе. А потом мы поменяли звонок. Взяли новый, с частотой двадцать четыре удара в секунду. Попробуйте угадать, что произошло?
Ответа не было. Брэд снова улыбнулся.
— Осциллограф по прежнему регистрировал тридцать ударов в секунду. Мозг слышал то, чего в действительности не существовало.