Человек с Луны
Шрифт:
Я рано вернулся в Гарагасси и заснул вскоре, как убитый, после утомительного дня, предоставив себе на другое утро решить важный для меня вопрос: ехать или нет?
20 д е к а б р я. Желание командира «Изумруда» было остаться здесь по возможности на короткое время, так как на этом месте после непродолжительной стоянки на корвете «Витязь» заболело сколько-то человек. Это было одно; но в два или три дня я не в состоянии буду написать достаточно подробный отчет. Географическому обществу; послать же мой дневник в том виде, как я его писал, мне также кажется неудобным.
Другое обстоятельство, важное для меня, было известие, что если я приму необходимые меры, то буду иметь возможность вернуться сюда на голландском судне. Одно мне казалось положительным — это то, что мне необходимо будет вернуться сюда снова, где, вследствие знакомства с туземным языком-и заслужив полное доверие туземцев, дальнейшие исследования по антропологии и этнологии мне будут значительно облегчены. Это были мысли, которые на другое утро привели меня к решению оставить на время берег Маклая, с тем чтобы вернуться сюда при первой возможности.
Когда я объявил капитану М. Н. Кумани мое решение, он спросил меня, как долго мне необходимо будет, чтобы собраться. Я ответил, что через три дня после того как «Изумруд» бросил якорь, он будет в состоянии поднять его и идти куда пожелает. Остающиеся два дня я предоставил себе на упаковку вещей и на прощанье с туземцами. Михаил Николаевич любезно уступил мне одну из своих кают, и я уже перевез многие вещи из Гарагасси. Вечером пришли ко мне с факелами много людей из Бонгу, Горенду и Гумбу; между ними были также жители из Мале и Колику-Мана. Туй, Бугай, Саул, Лако, Сагам и другие, главным образом те, которых я более знал и которые чаще бывали в Гарагасси, особенно сокрушались о моем отъезде и, наконец, пришли к решению: просить меня остаться с ними, не ехать, а поселиться на этом берегу, уверяя, что в каждой деревне на берегу и в горах мне будет построен дом, что для каждого дома я могу выбрать в деревне из девушек по жене или даже по две, если одной недостаточно.
Я отклонил это предложение, сказав, что вернусь со временем и опять буду жить с ними.
Люди Гумбу пристали ко мне идти в Гумбу, где кроме всех местных жителей собрались люди Теньгум, Энглам и Самбуль-Мана и что все желают меня видеть. Не желая отказать, может быть, в последний раз, я пошел, окруженный большою толпою туземцев с факелами в руках.
В Гумбу было повторение сцены, бывшей в Гарагасси. Все просили меня остаться. Мне мало пришлось спать, и когда к утру я хотел подняться, то почувствовал значительную боль в ногах. Последние два дня я много ходил и не обращал внимание на раны на ногах, которые сильно опухли и мешали очень при ходьбе. Я пошел, однако ж, по берегу, желая вернуться скорее в Гарагасси. Боль была так сильна, что, устроив из нескольких перекладин род носилок, я был перенесен туземцами на них до мыска Габина, а оттуда перевезен на клипер, где я отдохнул и где раны мои были обмыты и перевязаны.
По приказанию командира толстая доска красного дерева, на которой была прибита медная с вырезанною надписью:
Vitiaz. Sept. 1871
Miklouho — Maclay.
Izoumroud. Dec. 1872.
должна была быть прибита к одному из деревьев около моей хижины в Гарагасси. Я отправился, несмотря на больные ноги, указать сам место, которое для этого будет самым подходящим. Я выбрал большой Canarium commune, самое высокое и представительное дерево в Гарагасси. Я провел остаток дня дома, доканчивая упаковку вещей, потому что завтра будет последний день моего пребывания в этой местности.
21 д е к а б р я. Вечером, засыпая, я думал, что в продолжение 14 месяцев и даже более я не нашел времени устроить мою койку более удобным образом и что край корзины, на которой помещалась верхняя часть моего тела, будучи дюйма на два выше крышки другой, где лежали мои ноги, мог бы быть сделан для меня менее чувствительным весьма простым образом: стоило только подложить два бруска под более низкую корзину. Разумеется, я не подумал тревожиться об этом в последнюю ночь, проспав столько ночей и часто пробуждаясь вследствие неудобства койки. Я вчера уговорил туземцев приехать на клипер осмотреть его, и, действительно, довольно многие явились в Гарагасси, но весьма небольшое число отправилось со мною на клипер, а еще меньшее отважилось взобраться на палубу. Но там вид множества людей и разных аппаратов, для них непонятных, так испугал их, что они ухватились со всех сторон за меня, думая быть таким образом в безопасности. Чтобы удовлетворить их и не быть стесненным в моих движениях, я попросил одного из матросов принести мне конец; середину его я обвязал себе вокруг талии, а оба конца веревки предоставил моим папуасам. Таким образом, я мог идти вперед, а папуасы воображали, что держатся за меня. С таким хвостом, беспрестанно останавливаясь, чтобы отвечать и объяснять туземцам разные предметы, обошли мы всю палубу. Пушки пугали их: они отворачивались и переходили к другим предметам. Что их особенно поразило и вместе с тем заинтересовало — были два небольших бычка, взятых как живая провизия для команды; они не могли наглядеться на них и просили подарить им одного. Спросив название, они старались не забыть его, повторяя: "бик, бик, бик". Спустились вниз, в кают-компанию; дорогою туда машина им очень понравилась. Разумеется, они не могли понять, что это такое. Затем большие зеркала в кают-компании, в которых они могли видеть нескольких человек сразу, очень понравились им. Фортепиано, которое я назвал «ай-боро-русс», не только обратило их внимание, но одному из них захотелось даже самому попробовать его. Я поспешил выпроводить их наверх. На палубе одному из туземцев захотелось вновь посмотреть быков; он обратился ко мне, но, забыв название «бик», стал спрашивать о "большой русской свинье". Не поняв его, я отвечал, что никакой свиньи на корвете нет; тогда, чтобы более точно назвать животное, он прибавил, что хочет видеть "большую русскую свинью с зубами на голове". Один из товарищей его подсказал ему «бик», и они все хором затянули «бик», «бик». Видя, что они достаточно освоились с палубой, я высвободился из петли и предоставил им свободно ходить по ней.
Сегодня же последние мои вещи были привезены из Гарагасси, и Ульсон также перевезен на корвет и, как больной, помещен в лазарет. Перед отъездом Туй просил сказать ему, через сколько месяцев я вернусь в Гарагасси. Даже и теперь, уезжая после пятнадцатимесячного пребывания, я не мог сказать «много», так как этого слова я до сих пор не узнал, почему ответил «навалобе», что значит приблизительно: "со временем".
22 д е к а б р я. С самого утра несколько пирог окружали клипер, и мне постоянно докладывали, что «черные» хотят видеть меня или зовут меня. Когда я выходил, туземцы кричали, но шум якоря, который стали подымать, и несколько оборотов винта разогнали скоро все пироги, и крики «еме-ме» и «е-аба» стали не так ясно доноситься с берега, как с пирог. Когда клипер стал подвигаться вперед и огибать мысок Габина, раздались удары барума почти одновременно в Горенду и Бонгу; когда же корвет прошел мысок Габина, к этим звукам присоединился барум Гумбу. Отдаляясь, мы еще долго слышали барум; проходя Били-Били, я мог в бинокль ясно видеть туземцев, которые сидели, стояли и ходили вдоль скалистого берега.
Пройдя архипелаг Довольных людей и порт "Великий князь Алексей", мы обогнули cap Croissiles и вошли в пролив между материком Новой Гвинеи и островом Кар-Кар, который я назвал на моей карте проливом «Изумруд».
И з с т а т ь и "П о ч е м у я в ы б р а л Н о в у ю Г в и н е ю" (1871 г.). "Мне кажется, что мне следует прежде всего сказать, почему я выбрал Новую Гвинею целью моего путешествия и моих исследований. Читая описания путешествий, почти что во всех я находил очень недостаточными описания туземцев в их первобытном состоянии, т. е. в состоянии, в котором люди жили и живут до более близкого столкновения с белыми или расами с уже определенной цивилизацией (как индусская, китайская, арабская и т. д.). Путешественники или оставались среди этих туземцев слишком короткое время, чтобы познакомиться с их образом жизни, обычаями, уровнем их умственного развития и т. д., или же главным образом занимались собиранием коллекций, наблюдением других животных, а на людей обращали совершенно второстепенное внимание. С другой стороны еще, такое пренебрежение ознакомления с первобытными расами мне казалось достойным положительного сожаления вследствие обстоятельства, что расы эти, как известно, при столкновении с европейской цивилизацией с каждым годом исчезают.
Времени, по моему мнению, не следовало упускать и цель — исследование первобытных народов — мне казалась достойной посвятить ей несколько лет жизни. Совершенно согласно с моими желаниями повидать другие части света и знания мои подходящи для такого предприятия".
И з п и с ь м а Ф. Р. О с т е н-С а к е н у{80} (Т е р н а т е. М о л у к к с к и е о с т р о в а, 4 ф е в р а л я 1873 г.). "Многоуважаемый Федор Романович! 24 декабря 1872 г. я оставил берег Новой Гвинеи на клипере «Изумруд», который перевез меня в Тернате. О моем пребывании на Новой Гвинее скажу пока только, что, несмотря на многие трудности, лихорадку и лишения, я выполнил часть моих задач. Со следующими почтами я надеюсь послать академику К. М. Бэру довольно полный антропологический отчет о папуасах, Императорскому Русскому географическому обществу сообщение о моем пребывании в Новой Гвинее, этнологическое описание туземцев залива Астролябии (жителей берега, гор и прилегающих островов), академику Вильду результаты метеорологических наблюдений за целый год. Зоологические мои исследования думаю по мере обработки статей поместить в разных научных периодических изданиях.
После трудного, но не безуспешного начала я более чем когда-либо намерен продолжать начатое и надеюсь в продолжение этого года отправиться снова в Новую Гвинею…
Несмотря на часто повторявшуюся сильную лихорадку… я теперь здоров и… еще более, чем прежде, способен перенести болезни и трудности нового путешествия. Жители Астроляб-бай, которые в продолжение 3-х или 4-х месяцев все собирались, но не решились убить меня, при моем отъезде очень уговаривали и просили не оставлять их или, по крайней мере, вернуться к ним…"