Человек с тремя именами. Повесть о Матэ Залке
Шрифт:
Прошло порядочно времени, прежде чем Фернандо ударом ноги распахнул кухонную дверь и внес, держа за обмотанную тряпкой рукоять, большую сковороду. На ней, распространяя едкий дух еще кипящего оливкового масла, лежали десять сморщенных и обуглившихся комков, еще совсем недавно бывших сочной говядиной. Увидев, во что она превратилась, Лягутт разразился страстной тирадой из площадных французских ругательств, после чего с облегченной душой достал из прикрепленного к побеленной стене шкафчика мелкую тарелку, вилку и нож, выловил из кипящей жидкости бифштекс, менее других похожий на обломок антрацита, соскреб с него черный верхний слой, обложил пикулями из прихваченной в Ла-Мараиьосе банки и понес наверх
После его возвращения все стоя, поскольку в кухне не на чем было сидеть, долго жевали подвергшееся аутодафе мясо, усердно сдабривая его вином и свежим хлебом.
Едва этот пир был завершен и подошел блаженный момент первой послеобеденной сигареты, как сквозь общий гомон послышалось, будто за разбитым и заколоченным досками окном (из-за чего в кухне и днем и ночью горела тусклая лампа) притормозила легковая машина. Через мгновенье раздался стук у входа. Отбросив недокурениую сигарету, Алеша схватил свою винтовку и кинулся в переднюю, где Ганев уже отодвигал засов.
Порог переступил человек с живыми черными глазами и большим горбатым носом. Он был в круглом черном беретике, в темной драповой куртке и спускающихся на ботинки широких брюках, грудь его перехватывал светло-желтый ремешок, на поясе висела непомерная расстегнутая кобура с утонувшим в ней средним браунингом. Вошедший дотронулся кулаком до пятиугольной красной звездочки надо лбом и заговорил по-немецки.
— Их ферштейе нихт,— смущенно объявил начальник охраны.
— Может быть, ты по-русски хоть немножко понимаешь? — без тени акцента переспросил тот.
— По-русски понимаю,— с улыбкой признался Алеша.
— В таком случае моя фамилия Белов. Я привез батарею Двенадцатой интернациональной. Мне в Мадриде дали этот адрес и сказали, что по нему я найду генерала Лукача...
Алеша быстро и незаметно оглядел Белова. И по фамилии, и по повадке, и по тому, как он был одет, да и по произношению, несомненно, это был советский командир.
— Попрошу минутку подождать здесь. Я доложу товарищу комбригу,— уже поворачиваясь, проговорил Алеша, подумав, что на подобные случаи следует поставить под лестницей хотя бы два стула.
Как только он произнес фамилию посетителя, Лукач, бросив перо на письменный стол, выскочил на площадку и впереди Алеши пустился вниз.
— Белов! Дорогой мой! Давай скорее сюда! Ну до чего же ты вовремя!..
На нижних ступеньках они неловко обнялись и так, в обнимку, хотя это было очень неудобно, стали подниматься,
Ганев уже давно сменился, и на посту стоял мелкорослый, рыжий, ершистый характером польский еврей и парижский ремесленник Ожел, когда Лукач и Белев спустились и направились к выходу.
— Вот что, Алеша,— торопливо заговорил комбриг уже на тротуаре,— майор Белов назначен к нам начальником штаба. Охрана, как и все остальные службы штаба, отныне подчинена непосредственно ему, так что впредь со всеми вопросами к нему и обращайтесь. Вернусь я поздно, надеюсь — на новой машине и с новым шофером, оставьте для него, если это осуществимо, чего-нибудь поесть и устройте на ночлег с собой. А тебя,— он повернулся к Белову,— я сейчас познакомлю с Никитой, интендантом. Впрочем, ты его должен знать по своей работе в Большой деревне. Побудешь у него, пока все определится...
Согнувшись в три погибели, Лукач влез в свой «опелек». Белов сел рядом с толстощеким шофером в свою, даже при сумеречном свете сияющую лаком, просторную вороную машину. «Опель» отъехал первым, за ним тронулась беловская «карета». Вернувшись в кухню, Алеша попросил Гурского и Казимира раздобыть соломы для ночлега. Пол в кухне был каменный: и твердо, и — что еще хуже — холодно.
Развалившись на соломе, все, кроме караульного Казимира и не понимавшего по-французски Юнина, слушали маленького испанца.
То ли его юность, то ли детский рост, то ли заячья губа, но, скорее всего, то, что он был их соотечественником и не забыл во Франции родной язык, вызвало у престарелых сеньор прилив доверчивости. Из их причитаний Фернандо усвоил, что фуэнкарральский комитет Народного фронта, состоявший из левых республиканцев и кипящих яростной классовой ненавистью анархистов, отвел для генерала Лукача домишко одного из трех здешних священников, которого Фернандо называл не кюре, а на испанский лад — куро. Всем было уже известно, что в Мадриде и предместьях его в решающие дни сражения за казарму Монтанья происходило множество схваток с изолированными группами полицейских и всех других, примкнувших к мятежу. Но в тихом Фуэнкаррале никаких воинских частей не стояло, а потому и очагов сопротивления республиканскому правительству не было. Однако местные политические страсти должны были найти какой-то выход, и, вероятно, поэтому главной угрозой республиканскому правопорядку здесь сочли трех приходских священников и всех троих последовательно убили: двое подвернулись анархистам прямо на улице, а третьего — здесь в патио, возле фонтана. Вздыхающие старухи приходились ему сестрами: одна — родной, вторая — двоюродной. Они же при содействии старых друзей и похоронили его ночью на фуэнкарральском кладбище.
— Сейчас обе сеньоры в последний раз варят нам кофе,— заключил Фернандо,— и просили предупредить, что даже его больше готовить не смогут. Мало, что дров нет, но и древесные угли для жаровни кончаются...
Рассказ малыша Фернандо поверг слушателей в настроение далеко не радужное. После некоторого молчания Ганев объявил, что приехал сюда воевать не со старыми женщинами и дряхлыми попами и не собирается скрывать: ему этих старушенций, даже если они против Республики, жалко, и он, Ганев, предлагает отдать им половину благоприобретенного в Ла-Мараньосе кофе, сколько можно хлеба, сахару и хотя бы банку джема. Все остальные, за исключением Юнина, сосредоточенно латавшего свои носки, и без того состоявшие из одних разноцветных заплат, без возражений присоединились к гановскому предложению. Когда же Юнин узнал от Алеши, о чем шла речь, он неторопливо полез в рюкзак, вытащил оттуда банку еще с августа присылаемого Москвой для испанских детей сгущенного молока и протянул Ганеву. Светлоголовый же Казимир, сменившись, вдруг напомнил Гурскому, что в поисках соломы они видели во дворе одной заколоченной виллы пропасть досок, и, если их перетащить да напилить, эти пани будут на месяц обеспечены топливом. И, успокоив принятыми благотворительными решениями некоторое внутреннее смятение, вызванное рассказом Фернандо, бойцы охраны стали устраиваться на ночлег.
Лукач приехал глубокой ночью и, насколько можно было рассмотреть в темноте, на новой, приземистой длинной машине и с новым водителем — круглолицым, с круглыми же темно-карими глазами и тоненькими усиками, как у знаменитого киноактера Адольфа Манжу. Тоже круглая шерстяная шапочка с завернутыми кверху бортами, вроде как на полотняных головных уборах американских матросов, ладно сидела на его шарообразной голове. По-французски он изъяснялся свободно, хотя и с сильным итальянским акцентом: его звали Луиджи. Алеша накормил его и указал место на соломе рядом с собой, предупредив, что курить в кухне нельзя: сухая солома вспыхнет как порох.