Человек-шарада

Буало-Нарсежак Пьер Том

— Успокойтесь же, мой дорогой друг.

— О, не бойтесь. Я вовсе не экзальтированная особа. Я говорю вам все как на духу — и точка. И пытаюсь вам объяснить, почему никогда не смогу жить с Эрамблем. Он хвастается ногой Миртиля, как будто купил собаку со щенятами. Он не способен чувствовать некоторые вещи. Мне хочется влепить ему пощечину, когда он говорит о своей ноге, как о раритете. У Эрамбля образ мышления собственника. Но хуже всего то, что он хотел бы присоединить к себе и мою левую ногу — совсем как коммерсант старается расширить свое дело. Вот уж это — никогда!

Симона взяла стакан и с блуждающим взором поставила обратно на стол, даже не пригубив.

— В конце концов, — продолжала она, — я способна идти до конца. Извините, если

я вас шокирую. Да, мы переспали. Ничего ужаснее я не испытала за всю свою жизнь. Признаюсь, возможно, я не очень сильна в постели. Но я чувствую, что с таким мужчиной, как Миртиль… Короче, это был не Рене, это был Этьен! И тем не менее это был не один Этьен, понимаете! Попытайтесь вообразить своеобразную любовь втроем, в самом точном смысле слова. Я думала, что сдохну. А потом!… Он мог бы меня ласкать, меня! Но нет, он без устали гладил ляжку, которая будет принадлежать ему в браке. Это было смешно, грустно! Это он меня побрил, собственной рукой. Я до сих пор слышу скрип лезвия. Затем на постели оказались две одинаковые ноги, разделенные нашими двумя телами. Одна была мужественной, волосатой, как кокосовый орех, а вторая — без растительности, опошленная бритвой. Он пошел на это. Я задаюсь вопросом: не берет ли он своеобразный реванш над Миртилем? Знаете, в ночь после бунта народ спит в кровати государя… Он низкий человек.

— Вы уже сообщили ему о своих намерениях?

— Нет еще. Я хотела сначала повидаться с вами. Я исчерпала свое мужество. Если бы вы смогли поговорить с ним за меня!

— Но что…

— Вы сумели бы подсказать Этьену, что ему лучше отказаться от этой затеи… Позже, когда профессор разрешит нам жить где пожелаем, я уеду из Парижа.

— Вам надо проконсультироваться у Марека… Он вас подлечит. И потом, возможно, он найдет средство в не очень отдаленном будущем сделать вам новую трансплантацию ноги.

— Только не это!… Нас никогда не разлучат.

— Ну разумеется, — примирительно сказал я. — Ни о каком принуждении не может быть и речи! И тем не менее не думаете ли вы, что следовало бы рассказать Мареку о своих ощущениях?.. Некоторые из ваших чувств кажутся мне… близкими к патологии. Доверьтесь мне. Я поговорю и с Эрамблем, и с профессором. Возвращайтесь домой. Отдохните. Буду держать вас в курсе.

Я проводил Симону до дверей, тщетно пытаясь скрыть своё волнение, и сразу после ее ухода позвонил Мареку, который выслушал мой рассказ с обычным для него хладнокровием.

— Я знаю женщин такого рода, — сказал он. — Их «я» слилось с их телом. Сделайте им пластическую операцию носа или щеки — и вы измените всю их суть. Желая испытывать новые чувства, они просят нас подправить им… лицо. На сей раз мы зашли далековато, но я попытаюсь это уладить.

Затем я позвонил Эрамблю, снова проклиная Андреотти, заставившего меня играть роль Фигаро. Но эти уколы самолюбия были сущим пустяком в сравнении с той тревогой, которая овладевала мною все сильнее. Я понял, что Симона Галлар затаила в себе злобу неистовой силы. Один за другим наши пациенты как будто перерождались — они становились буйными. Все происходило так, словно привитая им часть чужого тела воздействовала на них, подобно ферменту, высвобождая некую волю к господству, опасно активизируя озлобленность. Донор оказался для реципиентов слишком сильной личностью. Жюмож с добавкой Миртиля буквально взорвался. Гобри теперь прямо на глазах превращался в джазового идола. А Симона!… Но я не считал подобные идеи глупыми из-за того, что они противоречили всему, чему меня в свое время учили. Я глотнул «чинзано». Наверное, нельзя обобщать. А что, если Симона, Гобри — все они, один за другим, последуют примеру Жюможа?! Да нет, это невозможно! Им приходится адаптироваться в новой ситуации — и пускай себе! Все, что произошло, вовсе не означает проявление влияния Миртиля. Именно такой точки зрения на последние события и надо держаться. Как только соберется у меня содружество, я раз и навсегда внесу ясность в этот вопрос. Впрочем, с Эрамблем мне следует объясниться безотлагательно. Эрамбль не заставил себя ждать.

— А! Я догадался, почему вы захотели меня повидать, — сказал он. — Это из-за нее, не так ли?

— В самом деле, Симона только что покинула меня.

Эрамбль явно удивился.

— Не понял. Вы о ком говорите, мсье Гаррик?

— О мадам Галлар.

— Ах, теперь дошло… А я — то — о своей ноге. Швырнув на кресло шляпу и перчатки, он вздохнул.

— Впрочем, все сводится к одному знаменателю! Бедняжка Симона! Что с ней стряслось — ума не приложу: звоню в дверь — не отворяет, набираю номер телефона — бросает трубку. Впрочем, догадываюсь, что с ней творится. Она ревнует. Сразу видно, что вы ее совсем не знаете. Симона — человек независимого нрава. В сущности, она врожденная холостячка и бесится от того, что ей пересадили мужскую ногу. По ней, уж лучше бы деревянную клюку.

— Не вижу тут никакой связи.

— Она присутствует. Сейчас поймете. Мне, напротив, хорошо живется с ногой Миртиля. И не скрываю этого. Она меня радует! Симона же бесится из-за нее. У Галлар создалось впечатление, что ее новая нога и я подтруниваем над ней. Я нескладно объясняю, но вы, надеюсь, понимаете, что я хочу сказать? Когда Симона со мной, у нее срабатывает комплекс неполноценности и ей кажется, что нога Миртиля находится со мною в сговоре. Вы, возможно, заметили, что, когда трое друзей собираются вместе, двое из них всегда действуют заодно против третьего. Так вот, это примерно тот же случай. Что бы я ни говорил, Симону все раздражает. Если я справляюсь о ее здоровье, она молчит. Если предлагаю ей сесть, заявляет, что не устала. Если советую ей вернуться к занятиям физкультурой, она иронизирует. В конце концов я просто теряюсь. И думаю, что новая нога внушает ей ужас. Нога, которая меня бы лично весьма устроила! Какая неразбериха!

— Ну и когда же ваша свадьба?

— О ней больше нет и речи!… Конечно! Она решила меня наказать. Симона прекрасно знает, что я буду страшно переживать, если она откажет мне. Но именно этого мадам и добивается и желает лишний раз напомнить мне, что я такой же калека, как и она сама… и так же одинок!

Несчастный Эрамбль, казалось, окончательно потерял голову.

— Откровенно говоря, это сущее ребячество… Мне удается вас понять только в известной мере. В вашем поведении что-то от меня ускользает. Знаете, вы напоминаете мне болельщиков, этих фанатов, которые…

— Вот-вот! Точно… Вы нашли именно то слово, которое я искал… Фанат! Подходит идеально! Странно, что оно не приходило мне в голову. В самом деле, я чувствую себя фанатичным приверженцем Миртиля. Его нога — как бы его дар лично мне.

— Как чемпион, который отдает своему почитателю флажок, эмблему клуба или майку, которая была на нем в тот момент, когда он установил рекорд?

— Совершенно точно! Теперь Миртиль для меня — Некто, кем я восхищаюсь. Но Симона этого никогда не поймет. И то, что ей отдали его вторую ногу, — ужасная оплошность. Женщине не дано испытывать чувства подобного рода — Симона не приемлет моей заботы о второй ноге Миртиля. Ее это раздражает. Как бы вам объяснить? Если угодно, для нее любовь исключает товарищество! То чувство мужской дружбы, что я испытываю ко второй ноге Миртиля, воспринимается ею как личное оскорбление… А то, что в этой дружбе присутствует благодарность, а также толика поклонения, просто выводит ее из себя!

Я понял, что им никогда не разобраться в своих отношениях. Эти двое просто-напросто заболели. Однако предписанное нам молчание не позволяло мне обратиться к невропатологу. Марек же не умел лечить неврозы. Возникла срочная необходимость что-либо предпринять, но я опять был бессилен.

— Вам надо бы куда-нибудь поехать, чтобы развеяться, — предложил я.

— Вы прекрасно знаете, что профессор запретил нам отлучаться из Парижа.

— Это всего лишь излишняя предосторожность.

— Но допустим, что с ней произойдет… ну, не знаю… несчастный случай.