Человек, создавший Атлантиду
Шрифт:
– Вы все-таки неправы. Машины - не предмет для художественной литературы. Они нужны только как реквизит на сцене, а главное - игра актеров. Есть два подхода к научной фантастике; я покажу вам на примерах. Закройте глаза...
Он послушно зажмурился. Потом улыбнулся:
– Итак?..
– Итак, представьте себе космический корабль, возвращающийся после дальнего полета. На корабле несколько человек. Скажем, четверо. Они уже давно не были на Земле - семь или десять лет. Это очень разные люди. Они истосковались по Земле и потому в последние месяцы стали нетерпеливыми, раздражительными, замкнутыми. Может быть, даже поссорились из-за какого-нибудь пустяка. Каждый теперь живет своими мыслями. Впереди - Земля и конец многолетнего заключения в тесных каютах космического корабля. И вот рация - впервые за все время - уловила
– Дальше, - нетерпеливо перебил Ревзин.
– Не спешите. Четыре человека думают. Они были убеждены, что скоро вернутся на Землю. Они считали дни. А теперь надо отложить возвращение на три года. Впрочем, надо ли? Ведь они имеют право выбрать. Есть же предел человеческим силам. Разве они и так не совершили подвиг?
– Ну, а дальше?
– Не спешите, Павел Данилыч. На этом построен весь рассказ. Дальше ничего нет. Четыре человека думают. Кто-то из них достал шкатулку с горстью родной земли. Кто-то смотрит на портрет сына... А время идет. Надо ответить Земле. И четыре человека возвращаются к пульту управления. Они рассчитывают курс - корабль пойдет в погоню за кометой. И та неприязнь, которая возникла между ними за последнее время, исчезает. Они пробыли вместе семь или десять лет. Но именно сейчас по-настоящему, до конца узнали друг друга. Узнали - и не разочаровались. Вот и все.
Ревзин долго молчал. Я мысленно подсчитывала, на какой глубине сейчас находится Завитаев.
– Хорошо, - сказал наконец Ревзин.
– А второй рассказ?
– Ну, это просто. Все то же самое, только короче и без психологических тонкостей. Главное - погоня за кометой. Приключения. Много приключений. Можно подробно рассказать о минус-материи. Люди выполняют задание и возвращаются на Землю.
Ревзин поморщился.
– И все?
– Да. В первом рассказе фантастическая ситуация: звездолет, космические расстояния и сроки, комета, минус-материя нужна только для того, чтобы поставить человека в необыкновенные условия. А во втором - необыкновенная ситуация становится целью. Главное уже не человек, фантастические приключения, комета, минус-материя... Ну, что вы скажете?
Ревзин ответил:
– Месяца три назад мы тут спорили... Ермаков (он тихий только в вашем присутствии) утверждал, что человек не все сможет, что есть границы, которые никогда не удастся перейти, как бы ни развивалась наука. Вот, например, путешествия в прошлое: мы можем изучать прошлое до мельчайших деталей, но нельзя побывать в прошлом. Это принципиально неосуществимо. Теоретические знания не имеют пределов, практические же возможности человека отнюдь не беспредельны, - примерно так говорил Ермаков. Он приводил и другие примеры. Скажем, космос. Можно беспредельно совершенствовать космические скафандры, но никогда человеку не удастся быть в космосе вообще без скафандра. Здесь - граница для человека. Мы можем беспредельно изучать птиц, беспредельно совершенствовать летательные аппараты, но никогда не сумеем - хотя бы на миг перевоплотиться в птиц и почувствовать то, что они чувствуют, увидеть мир так, как они его видят. Здесь еще один предел. Они очень далеки, эти пределы, но они есть... Завитаев и Городецкий не соглашались. Спор был горячий... На первый взгляд, позиция Завитаева и Городецкого оптимистичнее и привлекательнее. Но пути познания не прямолинейны: чтобы сделать шаг вперед, иногда нужно признать, что то-то и то-то принципиально невозможно. Ну, хотя бы вечный двигатель. Изобретатели вечного двигателя тоже могли считать, что их точка зрения оптимистичнее... Так вот, границы возможностей человека: существуют они или нет, каковы они, - это литература?
Я ответила:
– Еще бы!
И Ревзин тихо рассмеялся:
– Вот видите! Проблема, так сказать, без людей, но - литература.
– А что вы думаете об этих границах?
– спросила я Ревзина.
– Есть такие границы или это как горизонт: идешь к нему - и он отодвигается?
Я не дождалась ответа. Ревзин курил и молчал. Потом он сказал:
– Идите... вам нужно отдохнуть. Наверно, придется спускаться. Я позову вас...
Я прошла в свою каюту-узкую, неуютную дыру, которую только из уважения к морской терминологии можно было назвать каютой. Рядом с койкой, вдоль стенки, проходили трубы воздушной и водной систем, подушка моя упиралась в наглухо задраенный иллюминатор. Я лежала в темноте, прислушиваясь к доносившимся из-за двери голосам. Дважды кто-то прошел мимо моей каюты; мне казалось, что войдет Ревзин и скажет что-то страшное, непоправимое.
Судя по времени, Завитаев уже миновал то место, где погибли роботы. Я тщетно пыталась припомнить облик странных светящихся существ, мелькнувших тогда на экране телевизора. От напряжения начали болеть виски. Где-то рядом шумела перекачиваемая по трубам вода. В темноте мерцали призрачные огоньки.
Я думала о разговоре с Ревзиным. Мне вспомнилась фраза, сказанная Ревзиным о Завитаеве: "Черт побери, ведь никто до него не додумался, что наибольшая глубина не в океанических впадинах, а в кратерах потухших подводных вулканов". Ревзин узнал только одну научную идею - и сразу поверил человеку. Поверил, не зная его, и вот работает, хотя во многом расходится с ним - и как человек почти противоположен Завитаеву.
Мы привыкли, описывая людей, говорить о внешности, характере, привычках, поведении, убеждениях. При описании ученого этого уже недостаточно. Более того: внешность, характер, привычки, словом, чисто человеческая сторона личности - все это отходит на второй план. Ученый, будучи "в жизни" нерешительным, мягким, даже консервативным, может смело выдвигать сверхреволюционные научные идеи. Какое значение имеет для изображения ученого, красивый он или нет, скупой или щедрый, любит он музыку или нет?.. "Скажи мне, каковы твои научные идеи, и я скажу, каков ты". Так ли это?..
Прервал мои размышления Ермаков. Он стоял в тесном коридорчике и методически стучал в открытую дверь. Я вскочила, зажгла свет. Мне казалось, что прошло очень много времени: события куда-то отодвинулись, потеряли остроту.
– Все благополучно, Петр Николаевич?
– спросила я.
Ермаков сосредоточенно посмотрел на меня, поправил очки и коротко ответил:
– Да, все.
В шлюзовой камере пять человек надевали скафандры. Это сразу вернуло меня к действительности.
– Мы будем спускаться, - сказал Ревзин, глядя куда-то мимо меня.
– Вы можете наблюдать по телевизору, - быстро вставил Городецкий.
Ревзин недовольно хмыкнул. Я поняла, что до моего прихода они поспорили.
– Начальник экспедиции разрешил мне идти вместе с вами, сказала я.
Это прозвучало твердо и убедительно, хотя я до сих пор не понимаю, почему решила настаивать - вначале я как-то не приняла всерьез предложение Завитаева.
– Опасно, понимаете...
– начал Городецкий.
– Надевайте комбинезон, - перебил его Ревзин, обращаясь ко мне.
– Ничего не случится. Раз все идут...
– Он ободряюще улыбнулся.
– Вы помните, как надо управлять скафандром? Я объясню вам еще раз.
Есть что-то общее между любовью и жаждой открытий. Оба чувства иногда настигают человека внезапно и сразу оттесняют все остальное. Оба чувства властно влекут навстречу, казалось бы, непреодолимым трудностям, окрыляют, дают силу и отвагу.
Сейчас мне вряд ли удастся описать то странное чувство, которое охватило меня, когда открылся люк шлюза и, оттолкнувшись от борта "Динго", я повисла в воде. В первый момент мне показалось, что это навсегда останется в памяти. Но прошло совсем немного времени, и новые, неизмеримо более сильные впечатления стерли своеобразное ощущение первых минут спуска. Помню только, что тогда меня удивила легкость, с которой я могла двигать руками. Огромное давление (это я поняла потом) почти не увеличивало плотности воды, и плавать было так же легко, как и на поверхности, хотя оболочка скафандра стала жесткой: комбинезон сгибался только в локтях и коленях. Первое время меня почему-то беспокоили рукавицы: с трудом удавалось сжимать и разжимать пальцы, - но очень скоро я освоилась и перестала это замечать.