Человек в пейзаже
Шрифт:
– Это вы полегче, - сказал я.
– Ты у меня!
– сказал он.
– Я у тебя не убегаю и не сопротивляюсь, - сказал я.
– Это точно, - сказал он, - куда -ты... денешься. И он улыбнулся открытой, детской улыбкой. Был он сам мелковат, а зубы были замечательные и крупные. "А ведь я мог бы с ним справиться", - подумал я, сжимая в свободной руке ключ от храма. Бог меня спас, я . мог бы и убить таким ключом...
– Ключик-то отдай мне, - сказал он тогда. Я отдал.
– Ну и ключик!
– восхитился он.
– Откуда такой?
– От квартиры, - не удержался я.
Милиционер, к счастью, не обиделся, а засмеялся, довольный.
– Скажешь...
–
– Да отпусти ты руку, не убегу, - сказал я.
– Прописан?
– спросил он.
– Прописан, - сказал я.
– В Москве?
– В Москве.
– Где?
Я назвал.
– Далеко же ты забрался. Как добираться-то будешь?
– На такси.
– У тебя что, и деньги есть?
– искренне удивился он.
– Не все разве пропил?
– На такси осталось.
– Покажи прописку.
– Да не ношу я с собой паспорт!
– Это меня всегда бесило.
– И зря, - сказал он, но руку отпустил. Этот милиционер был ничего. Другой был хуже.
Он вылез, запыхавшийся, из противоположных кустов: как он перепорхнул?
– Ушел, гад!
– сказал он.
Что Павел Петрович сбежал, вызывало во мне смешанное чувство: с одной стороны, я был, конечно, за него рад; с другой - он меня этим очень удивил, такой своей способностью; с третьей... "Адам, Каин, Авель..." - думал я и усмехнулся не без горечи.
– Взгляни, - сказал мой, протягивая ключ коллеге.
– М-да, - протянул тот.
– Откуда такой?
– Не говорит, - доложил мой, - и паспорта нет.
– Так ясно, - сказал тот, - без прописки, значит. Я было вскипел, но мой поддержал:
– Говорит, что прописан в Аптекарском переулке.
– Где это?
– У трех вокзалов, - сказал я.
– Ну, у трех вокзалов вы все прописаны...
– засмеялись они вдвоем. А друг твой что, тоже там прописан?
– Да не друг он мне...
– Что, впервые видишь?
– Впервые вижу.
– Чего же в обнимку шли?
– По дороге было.
– На три вокзала?
– Да нет, до трассы. Я тут заблудился, а он сказал, что покажет.
– А ведь не простачок, а?
– поощрительно кивнул тот моему.
– Это да, - согласился мой.
– Заблудился, видишь ли. А где ты заблудился-то, хоть знаешь?
Вот это был вопрос! Это он меня взял. Этого я совершенно не знал, где я.
– Откуда хоть идешь, скажи, - подсказал мне мой, словно и впрямь был на моей стороне.
– Из монастыря.
– Из монастыря?! А что ты там делал?
– Причащался.
– Все ясно, - сказал тот.
– Что мы стоим? Поехали.
...Можете мне не поверить, но меня в конце концов отпустили. Не ожидал я от них, но еще меньше ожидал от себя.
Проснулся я, сидя на обычном канцелярском стуле, в помещении, до странности не напоминавшем камеру. Это был такой загончик, в котором содержат некрупных животных, вроде кроликов или в крайнем случае лисиц... Сквозь проволочную стенку, отделявшую меня от дежурки, видел я мирного милиционера, дремавшего на посту. А вот обок со мной помещался на таком же стуле человек, которого никак нельзя было бы здесь ожидать: солидняк. Он был в драгоценном на вид пальто с бобровым, как мне показалось, воротником; в каракулевом пирожке, оттенявшем благороднейший бобрик седых волос; в тонких золотых очках, свирепо посверкивающих... и он спал, оперев выбритейший массивный подбородок на набалдашник (слоновой кости!) столь же массивной трости.
– Проснулся?
– услышал я добрый голос милиционера.
– Выходи.
И он отпер
– Выходи, не бойся, мы ничего против тебя не имеем... (В жизни со мной так не разговаривали!) Как раз майор пришел, сейчас тебя отпустим... Сиди, сиди. Тебя не касается!
– грозно прикрикнул он на шевельнувшегося за мной сановного соседа, - Ты у меня еще посидишь!
– Два "и" в последнем слове прозвучали у него тоненько, как у комарика.
Образцовый и показательный, выпорхнул я из камеры, как птичка, осуждающе посмотрев на моего, теперь уже бывшего, коллегу... Протрезвел я, конечно, сам удивляюсь как. Правда, разило от меня!.. Майор, чисто выбритый, образцовый, со спортивным румянцем на подтянутых скулах и университетским ромбиком в петлице, брезгливо попросил меня не подходить к нему и говорить на расстоянии. Все-то я ему сумел объяснить... За что я люблю кино - так это за то, чтобы в милиции сказать, что я в нем работаю. Тут, конечно, начинаются вопросы, на которые я могу ответить, то есть вопросы, переходящие в разговор, переходящий в беседу. Не то чтобы майор видел хоть одну из снятых по моим сценариям картин, но удостоверение-то, хоть и не паспорт, у меня было. И адрес мой подтвердился и ФИО. И не дрался я, не пел, не матерился, не оказал сопротивления. И в монастыре, как оказалось, был я в гостях у друзей-художников, а художники, известное дело, сами понимаете... И запах у меня такой, просто несчастье мое - пищеварение такое или печень: выпьешь на грош - разишь на рубль.
– Что ж вы здоровье-то не бережете, раз так?
– напутствует майор.
– Да не могу сказать, чтобы часто злоупотреблял-то, - сокрушаюсь я на голубом глазу.
– Что ж они вас не проводили-то?
– Да. набрались как поросята, - осуждающе; говорю я,, - я-то не вровень с ними пил.
Ключ же, оказалось, я нашел в. деревне (отдельно разговор о деревне где, в ка-кой области, оказались почти земляки...), ржавый-ржавый; вот ребята мне его а отреставрировали, я его на стенку повешу.
– Вот ключик-то у нас и оставьте... А Голсуорси, что обещали попробовать достать (уж больно жена; им увлекается), когда достанете, зайдете к нам, я вам и верну...
И телефончик даже записал, выдернув листок, из прошедших, дней календаря.
И я настолько воспрял, что. даже спросил, что натворил мой вельможный сокамерник.
– И не спрашивайте!
– презрительно отмахнулся майор.
А было уже утро, и не самое даже раннее. Солнце грело. Небо синее. Господи! Какое же это счастье! Выйти из КПЗ, выйти сухим, выйти на воздух, на свободу, да еще и погода! Чувствовал себя даже молодо и свежо, будто не зашел вчера за литр, а возвращаюсь себе с утреннего бассейна или корта. Не то что вспоминать - подумать во вчерашнюю сторону омерзительно и страшно. Чем я жив, отчего единственно все еще считаю себя неконченым, так это ханжеством. Я ведь как их сумел убедить? Да только сам во все поверив. И вышел я оттуда с полным ощущением, что справедливость торжествует, и, что особенно характерно, что именно в моем случае. И тот, с тростью, убедительно подтвердил это...
И только отделение скрылось из виду, только я окончательно полной грудью вдохнул воздух, убежденный в том, что вчерашнего фантастического ужаса просто не было, что все это воспаленный бред, который я, к счастью, преодолел, победил и забыл, как меня решительно потянули за рукав... Продрогший и осунувшийся, бессонный, стоял передо мною Павел Петрович.
– Неужто выпустили?
– озираясь и шепотом сказал.
– Вот уж был уверен, что пятнадцать суток - твои.
– А ты как узнал; что я здесь?
– опешил я.