Человек-землетрясение
Шрифт:
А сегодня вечером в замке Баррайсов будут есть фаршированную куропатку, тушенную в бордо.
– Ты стоишь как лунатик! – воскликнул Чокки. Боб закусил нижнюю губу и засунул руки в карманы. – Я думал, мы в понедельник, через неделю, отправимся на Сицилию.
– Нужно ли нам все это?
– Ну вот, опять начинаешь! Будь спортсменом, Боб. Или ты после смерти Адамса не выносишь трупы?
Боб обернулся. Лицо его исказилось гримасой.
– Еще раз произнесешь это имя, и я размажу тебя, как муху, по стенке!
Чокки невольно отпрянул перед этой дикой вспышкой. Он взъерошил свои волосы и покачал головой.
– Ну, ну, – произнес он хрипло. – Можно же вслух размышлять. Ты очень изменился, мой дорогой! Просто внушаешь опасения. Тебе этого еще никто не говорил? Раньше ты был компанейским парнем, поддерживал любую муру. Ты что, при… при ударе в Альпах испытал шок? Боб, черт возьми, ты же никогда не трусил, когда предстояло пуститься в авантюру…
Боб Баррайс кивнул. «Да, я никогда не трусил, – подумал он. – Они просто не замечали, каким трусливым я был внутри. Они всегда видели во мне героя. Я был сияющим победителем – на гонках, в постелях. Я был каплей солнца. Я был большим, сильным Баррайсом, и только дома, за этими отвратительными старыми стенами баррайсовской виллы, я опять превращался в ребенка, в сыночка, в маленького Роберта, в занеженное, заласканное, зацелованное миллионное наследие Баррайсов. Всеми опекаемый и, по сути, все же ненавидимый сын, которому суждено после падения уже ветшающей стены по имени Теодор Хаферкамп когда-нибудь унаследовать баррайсовские фабрики».
– Когда? – спросил он коротко. Чокки вздохнул с видимым облегчением.
– Я заеду за тобой в воскресенье вечером. Переночуем у меня, а утром в понедельник рванем в Италию.
– Согласен. – Боб протянул Чокки руку. – Ты давно знаешь Марион Цимбал?
Чокки ошарашенно посмотрел на Боба – Что это ты вдруг?
– Давно?
– Чуть больше года. С тех пор, как она появилась в «Салоне Педро».
– Ты спал с ней?
– Ни разу. Хотя пытался, наверное, раз сорок. Но ее оборона всегда была непробиваемой.
– А другие в клубе?
– Никому не удалось. От силы Фордемберг, но и то, может, просто бахвальство, и вообще, что за допрос?
– С сегодняшнего дня Марион для вас – табу! И для других, скажи им, Чокк. Каждому намылю шею, кто хоть раз до нее дотронется!
– Ты и Марион? – Чокки попытался ухмыльнуться, но быстро передумал, увидев глаза Боба. – Давно?
– Не твое собачье дело. – Баррайс покосился на защищенные стеклом окошки банка. Банкир Эберхард Клотц стоял, полуприкрытый шкафом с актами, и смотрел в их сторону. В стеклянном ящике отдела акций и ценных бумаг торчал господин Кайтель, читал давно знакомые биржевые новости и поглядывал на Боба.
«Как они заволновались, – подумал Боб. – Как наседка о своем цыпленке. Вечером позвонит дядя Теодор и спросит: „Как прошел день?“ А мама подойдет к телефону и скажет господину Кайтелю: „А мальчик надевает теплый костюм? На улице ведь страшно холодно…“
Он похлопал Чокки по плечу, громко засмеялся, хотя повода для этого не было, и не спеша пошел назад к двери, ведущей вниз, в подвал архива, к старым актам и машине, измельчающей бумагу. Гарантированное уничтожение до нечитаемости.
Уничтожение!
Какое слово. Какое сладострастие в одном-единственном слове.
У-нич-то-же-ни-е.
Боб Баррайс спускался, посвистывая, в подвал.
– Вы знаете этого молодого человека? – спросил банкир Клотц главного кассира, когда Чокки покинул кассовый зал.
– Это сын господина Альбина Чокки.
– Что вы говорите! – Клотц быстро отошел от кассы и направился к окошку ценных бумаг, где банкир Кайтель делал вид, что обнаружил нечто незнакомое. Увидев своего партнера, он вышел из стеклянной кабины. – Вы знаете, с кем сейчас разговаривал господин Баррайс? – бросился ему сразу наперерез Клотц.
– Нет.
– С единственным сыном Чокки.
Кайтель и Клотц вспомнили текущий счет Альбина Чокки и посмотрели друг на друга. Мысли их были одни и те же.
– Это успокаивает, – произнес с удовлетворением Кайтель и поискал в карманах сигарету. – Это успокоит и Хаферкампа. Семейство Чокки пользуется прекрасной репутацией…
В пятницу Боб Баррайс в последний раз появился в Банкирском доме Кайтель и K°. Но он не исчез в архиве, а отправился к своим шефам. После вежливого поклона, на который банкиры едва ответили, он положил бумажку на широкий стол красного дерева. Кайтель сразу увидел, что это медицинский бланк.
– Медицинское заключение? – спросил Клотц, еще прежде, чем Кайтелю удалось справиться со своим удивлением. – Вы чувствуете себя больным, господин Баррайс?
– Я действительно болен.
– Температура?
– Совсем необязательно иметь температуру, чтобы быть больным. – Боб Баррайс, как бы сожалея, пожал плечами: ничем, мол, не могу вам помочь, господа, – ни температурой, ни насморком, ни набухшими миндалинами. Не могу на вас даже покашлять. – Если кто-то сломает ногу, у него тоже нет температуры.
– Вы сломали ногу? – спросил Кайтель и перегнулся через стол, чтобы получше рассмотреть ноги Боба. Тем временем банкир Клотц взял со стола медицинское свидетельство и прочел его. Уже фамилия врача отметала все сомнения.
Профессор доктор Шнэтц. Если Шнэтц подписывал заключение, больной был действительно болен. Кроме того, Шнэтц был домашним врачом семейства Чокки. Владел ли он в действительности акциями сталелитейных заводов, об этом знали только его консультант по налоговым делам и финансовое управление.
– Весьма прискорбно, – сказал Клотц, прежде чем Кайтель успел удивиться, что сломанная нога не в гипсе. – Четыре недели щадящего режима… конечно, они необходимы, как это предписывает профессор Шнэтц. Давно вы заметили эту болезнь?
– С момента аварии, – жестко ответил Боб. – Я очень сожалею, работа в вашем банке была для меня большой радостью. Но господин профессор Шнэтц считает…
– Диагноз господина профессора ясен. Желаю вам скорейшего выздоровления. – Банкир Клотц передал медицинское заключение Кайтелю, который вынул из нагрудного кармана свои очки и держал их сложенными перед глазами. – Поедете в санаторий?