Человек звезды
Шрифт:
— Вы кто? — Садовников услышал за спиной тихий голос. Оглянулся. Вера все так же лежала, положив ладони под голову. Но глаза ее были открыты. Длинные темные ресницы дрожали, не моргая. — Кто вы? Спасли меня от безумия. Дунули мальчику Сереже на темя, и он нарисовал икону. Оживили засохший дуб. Вы кудесник?
— Как хорошо, что вы не разболелись, — радостно воскликнул Садовников. — Пустырник и сон-трава сделали свое дело.
— Я здорова, — сказала она.
— Вы лежите. Я ненадолго отлучусь. Мне нужно посетить колокольных дел мастера. Он отливает колокол, и просил помочь.
— Нет, — разволновалась Вера, поднимаясь
Колокольных дел мастер Игнат Трофимович Верхоустин раньше работал на артиллерийском заводе, лил стволы для скорострельных зенитных орудий, стрелявших столь интенсивно, что стволы раскалялись и выходили из строя. Игнат Трофимович искал средство повысить выносливость стволов, изучая для этого рецепты древних оружейников. Он добавлял в глиняные формы овечью шерсть, еловую смолу, рыбью желчь, и эти странные добавки продлевали работу стволов почти в два раза. Американцы, взявшие завод под свое управление, приглашали Игната Трофимовича переехать в Америку, вывезли в Массачусетс технологию, разработанную оружейником. Но Верхоустин в Америку не поехал, а овечья шерсть и еловая смола, которую использовали американцы, не приносила пользы, и русский секрет так и остался неразгаданным.
Сейчас Верхоустин приглашал Садовникова на свой маленький литейный заводик, чтобы вместе отлить колокол. Его заказал олигарх Касимов, желая повесить на месте былого концлагеря, где трудились узники соляных копей. Теперь шахты, созданные мучениками, перешли в собственность олигарха, позволяли ему покупать дворцы в окрестностях Лондона, отели в Дубае, учить детей за границей. А колокол был данью, которую платил олигарх мученикам ГУЛАГа, создавшим его богатство.
Садовников и Вера приехали на окраину города, где громоздились свалки, склады, заброшенные производства, среди которых существовал преуспевающий литейный заводик. И тут, среди бетонных заборов, ржавых панелей, железнодорожных переездов успели появиться красные человечки. Кто-то неутомимый рассаживал их по всему городу, и возникало впечатление, что город захвачен, находится во власти маленьких красных оккупантов.
Верхоустин встретил гостей у ворот своего предприятия в момент, когда на грузовик подъемный кран грузил большой смуглый колокол с золочеными славянскими буквами и таким же золоченым Спасом. Было солнечно, и лик Спасителя драгоценно сверкал.
— Для Костромы. Заказали три колокола. Первый, благословясь, отгружаем, — и он перекрестил свой бугристый лоб, в который, казалось, въелись частички меди и олова.
Они шагали по цеху, где в ряд, похожие на странные грибы, стояли глиняные формы. Ждали, когда в них зальют металл. В углу хлюпала, озарялась плавильная печь, похожая на округлую баклагу, где клокотала огненная жижа.
— Почему же, Игнат Трофимович, американцы не сумели воспользоваться вашей технологией для своих корабельных орудий? — спросил Садовников, с интересом осматривая формы, похожие на перевернутые чашки сервиза.
— А потому, Антон Тимофеевич, что они добавляли в глину смолу и шерсть, и не знали, что я перед каждой заливкой читаю молитву: «Святый Боже, святый Крепкий, святый Бессмертный, помилуй нас!» Ведь я, Антон Тимофеевич, из рода священников. Наша церковь стояла в устье Вятки, где Вятка в Каму впадает. Меня бабушка научила молитвам, и я их читал, когда отливали пушки. Об этом ни наши «красные директора» не знали, ни американские господа. Только вам говорю, Антон Тимофеевич, потому что и вы молитвы читаете.
Вера опасливо смотрела на кипящую печь. Садовников исподволь наблюдал за ней, чувствуя ее слабость и уязвимость, хрупкость свода, заслонявшего ее сознание от черного инобытия.
— Уж вы простите, Антон Тимофеевич, что я вас от дел оторвал. Сегодня день, наилучший для литья. Луна в первой фазе. Давление и влажность чуть выше нормы. И кипрей за рекой цветет. Пропустим день, и не тот звук получим.
— Вы, Игнат Трофимович, колокол льете, как космический корабль запускаете.
— Каждая молитва, Антон Тимофеевич, есть выход в открытый космос. Если человек верит, то он космонавт.
Они остановились перед глиняной формой, готовой принять кипящий сплав меди, олова и серебра. На коричневой поверхности славянскими буквами была выведена надпись: «Претерпевших до конца Победа», и над ней — образ Богородицы с младенцем. Садовников неслышно повторил чарующие слова неизвестной ему молитвы.
— А как звучит колокол, который мы с вами отлили месяц назад для Тихоновой пустыни? Монахи довольны?
— Чистейший звук, Антон Тимофеевич. Монахи говорят, что слушать колокол приезжают за тысячу верст. Он своим звоном зрение слепцам возвращает. Которые в параличе лежат, те встают и идут. Он бесов изгоняет и людей к покаянию приводит. Один убийца слушал колокол, да как зарыдает: «Я человека убил!» И пошел сдаваться в полицию.
Явились помощники, два пожилых закопченных литейщика и совсем еще юный, с розовым лицом подмастерье.
— В церкви были? — строго спросил их Верхоустин.
— Были, — кивнули все трое.
— Причащались?
— А как же.
Рабочие отправились к печи, из которой вырывались огненные змеи и слышалось липкое бульканье.
Сквозь пыльные окна в цех проливалось солнце. Глиняная форма с таинственной молитвой и Богородицей высилась в пятне света, словно и солнце было готово принять участие в сотворении колокола.
— Не у всякого колокола звон, — произнес Верхоустин, обращаясь к Вере, робко взиравшей на бурлящую печь, — он с виду колокол, а звук у него, как у пилы. Или стучит, к примеру, как молоток. Или мяучит, как котенок. У колокола должен быть звук. Русский звук.
— А что значит — русский звук? — спросила Вера, несмело глядя на мастера. Он был внушителен, в своем рабочем фартуке, с бугристым лбом и копной седых волос, перехваченных тесьмой, с крупным носом и тяжелыми складками, напоминающими грубо застывший металл. И только глаза на этом прокопченном тяжеловесном лице сияли голубым восторженным светом.
— Звук — это не трясение воздуха, не ноты в альбоме. Звук — это глосс Божий, которым душа говорит с миром.
У каждого народа своя душа и свой звук. У русского народа душа молитвенная, богатырская, удалая, мечтательная, покаянная, исполнена любви ко всему миру, и горьких слез и тоски по Царствию Небесному, которое здесь, на земле, недоступно. Пока у русского человека в душе звук Божий, он человек великий и праведный, сильнее которого нет на земле. Он такое царство построил, которому равных нет. Он такие победы одерживал, какие другим народам не снились. Он такие книги писал, что ими весь мир зачитывается.