Чемоданный роман
Шрифт:
Он написал, что я слишком оборзела, чтобы учить его писать повести.
Я написала: «Не хотела тебя обидеть, прости».
Он написал, что я слишком хорошо о себе думаю, раз считаю себя способной его обидеть.
Я написала, что вообще ничего не думаю, потому что мне нечем.
Он написал, что вообще не спрашивал моего мнения о его повести.
Я удивилась и замолчала на неделю.
Он написал: «И долго мы будем залупаться?»
Я написала: «Еще дня два». К тому времени я уже разлупилась.
Я написала: «Привет, а я тут на работу пытаюсь устроиться, так в одно из двух мест меня уже не взяли».
Он написал: «Так тебе и надо».
Я написала: «Ты что, вообще?»
Он написал: «…………….!..…………».
Я
И еще я написала: «Ты замечательный».
Он написал через два часа: «И хотя деньги мне не очень нужны, ты их мне вышли, потому что я не привык считать себя использованным лохом». И еще написал, что я замечательная дрянь и что литература, которая дело вкуса, здесь совершенно не при чем.
Несмотря на то, что я была с ним согласна почти по всем пунктам, мне пришлось внести его имя в черный список почтовой проги. Но ужасно, ужасно было жаль голых гермафродитов — за всю свою жизнь я нарисовала их от силы штук восемь, и всех восьмерых в его тетрадке по древнерусской, прости меня, Господи, литературе.
Сгоняв в Мск и организовав там себе мягкую посадку, я вернулась в город В.
Я летала над городом В. и при этом снова рыдала слезами. В ушах у меня был «Muse», под который, кстати, мне совершенно не рыдалось в Мск, там надо было слушать «Выход». Вот это: «Ты только неееее плачь, бедное животное, неееее плачь…» Я была бедным животным, я скакала по московским тротуарам, слезами обливаясь и сочувствуя себе безумно, потому что не хотела улетать из Мск, но невыносимо хотела в город В. — к Банцену, окнам, домой. И я прилетела, и в магазине мне отказались поменять треснувший по швам чайник «Roventa», и разом кончились все деньги, и даже клавиатуру было не на что купить: в свою я налила кофе, хотела почистить, разобрала, и оттуда повыпадывали полиэтиленовые штучки, которые я собрала и поставила на место, но на клавиатуре перестали работать все цифры и клавиша «Alt». И мне тут же снова захотелось в Мск, где — я клялась себе своими собственными крыльями — я больше никогда, никогда, никогда не стала бы реветь.
И вот, например, говоришь продавщице: мне граммов 300–400 сыру. Взвесит всегда 400 и даже больше. Так же и с колбасой, и с конфетами. Никогда меньше, всегда больше. И если бы Боженьке так же: «Дай, Боженька, счастья чуток». А он тебе — как взвесит на всю жизнь.
А море корячило во все стороны. В такую погоду хорошо мечтать, чтоб дом стоял под обрывом, на самом берегу, чтоб смотреть в окно и бояться, что сейчас захлестнет. Сверху, с обрыва, где мой дом, даже сильно злое море никогда не кажется опасным. Вообще-то оно никогда и не казалось мне опасным. Даже если находишься посредине, и его пучит, и пароход проваливается в ямы, а вокруг вырастают круглые стены из воды — до неба, а потом стена хватает пароход и забрасывает его себе на загривок, и показывает вид сверху — горы и ямы из воды, — и все равно почему-то не страшно, и только дыхание сбивается от ужасной красоты, и я смотрела на эту красоту, на все эти ямы и горы, на зеленый с переходом в черноту и обратно, а потом стены становились слишком близкими и ласковыми, и некоторые уже пытались взять пароход на ручки, и брали, и больше не отпускали, и я кое-как отцепливалась от лееров и уходила в надстройку, потому что предпочитала блевать таким образом, чтобы не попало на свитер.
Очень здорово жить с видом на море.
В городе В. все устраивают свое жилье там, где у них получается. У кого-то получилось устроиться рядом с морем, а у кого-то — рядом с Морским кладбищем, перпендикулярно которому и чуть ниже проходит трасса. Говорят, портреты покойников, отражая свет автомобильных фар, по ночам бросают блики на стены квартир. Кто-то свил себе гнездо недалеко от Спортивной
Говорят, в хозяйстве сгодится все, но генератор на 1,2 киловатта — он стоял в самом углу моего подвала — не пригодился. И какие-то железочки, назначения которых я даже не усвоила, мне тем более нужны не были. А пять веников? Нафига мне пять веников? Я не знала. Ну, пять не пять — три я распределила между Верой, Надеждой и Любовью, а вот двумя еще долго питались подвальные крысы. А четыре килограмма серебрянки? Таким количеством краски можно было бы дважды выкрасить Морское кладбище, но мне ни разу не захотелось красить кладбище.
Еще был ящик с голубым советским кафелем. Это остатки. Основную часть я подарила дальним друзьям, они обклеили им дачную уборную, и она превратилась в иллюзию автовокзального туалета времен СССР.
Еще были гвозди. Три ящика гвоздей. Во что мне их забивать? Еще была какая-то проволока. А если бы я консервировала огурцы? Куда бы я их ставила? Некуда, некуда мне было бы ставить огурцы. Так почему же я не взяла и не выбросила все эти неведомые железки, уродский кафель и все остальное, которое только занимало подвальное место? Не могла. Потому что весь перечисленный хлам и еще две полки справа — все это было моей Родиной. А снести Родину на помойку — это же какой нужно быть сволочью.
Отечество я начала скупать почти сразу, как поселилась с видом на море. Дом малоквартирный, с одним подъездом. Рядом стоят еще три таких же трехэтажных манюни, отделенные от остального мира казенной громадиной Охранного Пункта Родины (ОКПП города В.). По ночам оттуда лают друзья пограничников.
Прямая выгода от соседства — в прожекторах на запретной территории. Они освещают весь наш квартал, и ночью не боязно лететь домой.
О второй пользе даже и говорить не надо. Топографическая близость к Охранному Пункту Родины создает ощущение полной к ней сопричастности. Что ни закат, Родина звонила мне в дверь и предлагалась обменяться на деньги. Расценки у нее были смешные. Моя Родина застряла в эпохе, запомнившейся тем, что ничего не было, но все было задарма. И, все такую же непрактичную, ее стали приводить ко мне поводыри, одетые в зеленую форму погранвойск. Как правило, Родина стояла на лестничной площадке за их спинами, конфузливо переминалась с ноги на ногу и ждала, когда стражи закончат торг. Если сделка не срывалась, Родина шагала ко мне в квартиру, материализуясь в виде мешка с цементом, или трех кг горбуши, или ящика собачьих консервов, или коробки пряников, или досок, или тюка стекловаты, или бог знает чего еще, всего и не упомнишь.
Трагизм моей ситуации заключался в том, что в большинстве случаев, несмотря на всю ее дешевизну, Родина была мне не нужна. Мне ее просто некуда было складывать. Если ее нельзя было съесть сразу, она пропадала, а если она изначально была несъедобной, то ее ждала подвальная судьба (или в лучшем случае — отдача в добрые руки). Что с нею делать, я не знала и, тем не менее, почти каждый раз лезла в кошелек за десяткой, полтинником или сотней — это смотря в каком объеме ее мне привели и смотря какая у меня на тот момент была платежеспособность.
Я боялась, что еще немного, и Родина займет всю мою жилплощадь, но не лазать в кошелек не могла. Невозможно было оставаться безучастной к Родине. Всякий раз, когда она сиротски мялась на лестнице, я была не в состоянии ее не удочерить: ведь если я откажусь, она достанется кому-то другому, кто, может быть, в сто раз хуже меня. Так что пусть уж я. Невозможно было оставаться безучастной к гололобым стражам-поводырям, томимым перманентным желанием нажраться с тоски, присущей всем охранникам, а уж охранникам самой Родины — тем более: это же какие масштабы и какая безысходность.