Черчилль. Биография
Шрифт:
Черчилль оставался с гвардейцами в целом пять суток, проведя еще сорок восемь часов в окопах на переднем крае. «Я дежурил часть ночи, чтобы другие могли поспать, – рассказывал он Клементине. – Вчера вечером обнаружил часового, заснувшего на посту. Я страшно напугал его, но не стал обвинять. Он – молодой парнишка, а я не офицер его полка. А наказание за такое как минимум два года».
Это был сезон сырых, холодных ветров, дождя, слякоти и снега. Меньше чем за неделю его пребывания на передовой два человека погибли, двое скончались от ран, восемь получили ранения. «Если моя судьба до сих пор не предрешена, – написал он Клементине, – значит, она будет хранить меня. В таком случае
Черчилль продолжал жить в землянке на передовой. Накат в ней был высотой всего семьдесят сантиметров. Командир его роты написал домой, что Черчилль «воспринял сырой глиняный пол и тесное пространство вполне жизнерадостно, и мы прекрасно проводим время. Он забыл политику, и гораздо сильнее в нем играют военные инстинкты, которые достались ему от его великого предка – герцога Мальборо. Он строго соблюдает дисциплину и приветствует вышестоящих офицеров так же четко, как каждый из нас. Забавный мир».
Свой сорок первый день рождения Черчилль провел в землянке. «Был сильный артобстрел, – рассказывал он Клементине. – Примерно три часа траншеи находились под огнем. Снаряды рвались по два в минуту. Я прекрасно видел все происходящее. Роскошное зрелище. Из нашей роты задело только двух человек, но тем не менее все были очень рады смениться. По возвращении мы отметили мой день рождения самым веселым ужином».
Следующие восемь дней Черчилль находился со своим батальоном в тылу, в Мервилле, куда не доставал огонь вражеской артиллерии. 1 декабря он вернулся в штаб-квартиру Френча в Сент-Омер, где развеселил присутствующих, назвав себя «сбежавшим козлом отпущения». Узнав, что в Галлиполи, скорее всего, будет эвакуация, он признался, что теперь охотно вернулся бы в палату общин и выступил против своих бывших коллег. Рассказывая о дебатах в «Дарданелльском комитете» с мая до ноября, он сказал: «Я был одним из слуг его величества, но не прислугой высшего ранга». Один из офицеров заметил: «Он ничего не растерял, оказавшись в окопах, даже своего блестящего красноречия».
Изобретательность Черчилля тоже не пропала. Теперь он сосредоточился на окопной войне. 1 декабря в Сент-Омере он вернулся к своей идее устройства борьбы с проволочными заграждениями. В записке, которую Ф. Э. Смит согласился распространить в кабинете министров, Черчилль писал, что «вместо того, чтобы бросаться на проволоку голой грудью, следует создать некий металлический щит, который можно двигать вперед на колесах или лучше на гусеницах и который должен быть способен преодолевать стандартные препятствия, такие как рвы, брустверы или траншеи». Каждый, по его мысли, должен быть оснащен двумя или тремя пушками и акустическим прибором. Прочность его должна быть такова, чтобы сминать колючую проволоку, а остановить его могло бы лишь прямое попадание орудия. Гусеничные щиты можно также делать с бронированными кабинами для пулеметчиков.
Клементина и леди Рэндольф очень опасались за жизнь Черчилля. «Если ты будешь слишком высовываться и тебя убьют, – написала Клементина в поздравительном письме к его дню рождения, – мир может подумать, что ты искал смерти из-за переживаний по поводу Дарданелл. Твой долг перед страной постараться остаться в живых (в соответствии с твоей воинской честью)». От леди Рэндольф пришло предупреждение: «Пожалуйста, веди себя разумно. После десяти лет тебе надо постепенно привыкать к окопной жизни. Но я уверена, ты не будешь «валять дурака». Помни, ты предназначен для более великих событий, даже чем те, что были в прошлом».
Несмотря на политические удары, которые на него обрушились, и резко изменившиеся жизненные обстоятельства, Черчилль не воспринимал все эти изменения трагически. «Сейчас, – писал он Клементине из штаб-квартиры Френча в Сент-Омере 1 декабря, – я пребываю в мире комфорта после роскошной горячей ванны и набираюсь сил перед ужином». Расставание с гренадерами получилось совсем иным, чем встреча. «Тогда полковник, – писал он, – счел необходимым заметить мне: «Мы не хотим показаться негостеприимными, но что касается вашего прибытия – у нас не было выбора». Теперь же все улыбаются, машут руками и приглашают возвращаться когда пожелаю и оставаться сколько захочу. Конечно, мне было очень тяжело, но я старался вести себя наилучшим образом, и уверен, мне это удалось. Теперь у меня ощущение, что я расстаюсь с местом, где провел несколько месяцев. Потери нашего батальона составили 35 из 700 человек – за шесть дней, в которые мы ничего не делали».
Черчилль писал о продуктовых посылках, которые Клементина договорилась отправлять ему из «Фортнум энд Мэйсон». «Дорогая, где посылки с продуктами? Они являются моим единственным вкладом в общий котел, пока я жив. Мы питаемся пайками, а у офицеров есть еще кое-что, присылаемое из дома. Мне тоже хочется вносить свою долю. Так что присылай что-нибудь. Персиковый бренди, например, был бы хорошим вкладом по части спиртного. Что касается армейского будущего, то я второй раз был на обеде у лорда Кавана, командира Гвардейской дивизии, и имел с ним длительную беседу. Он настоятельно рекомендовал мне перед тем, как командовать бригадой, принять батальон. Видимо, я так и сделаю, если представится возможность. Он говорил о назначении меня на высокую должность как о чем-то совершенно естественном, но подчеркивал важность продвижения шаг за шагом».
Черчилль завершает письмо советами Клементине, которая в это время жила с невесткой и свекровью на Кромвель-роуд, 41: «Хорошо питайтесь. Держи достаточно прислуги и горничную; принимай гостей выборочно, время от времени позволяй себе развлечения. Не вижу причин для чрезмерной экономии».
В Сент-Омере, ожидая назначения командующим бригадой, Черчилль подружился с молодым капитаном Луисом Спирсом. 5 декабря они со Спирсом посетили французскую линию фронта близ Арраса. Французский генерал, в чьем расположении они были, подарил Черчиллю великолепный французский стальной шлем, который тот сразу же оценил. «Я собираюсь носить его постоянно, – писал Черчилль, – поскольку он красив и, возможно, защитит мои драгоценные мозги». Через два дня после этого визита Черчилль поехал со Спирсом на бельгийское побережье в Ла-Панн, где заканчивались линии окопов союзников.
На обратном пути он рассказывал Спирсу о своих планах окончания войны и наступлении на немцев либо через Голландию, либо через Боркум. Всегда изобретательный, он также говорил о запуске торпед с гидропланов. Вернувшись в Сент-Омер, он обнаружил письмо от Керзона, содержащее доклад адмирала Уэмисса, преемника де Робека в Дарданеллах. Керзон решительно поддержал позицию предшественника по возобновлению наступления с моря. «События развиваются быстро, – записал Спирс вечером в дневнике, – и Черчиллю, может быть, придется вернуться в Лондон».
Но утром, на холодную голову, Черчилль понял, что возвращение невозможно. «От моего участия в этих дискуссиях ничего хорошего не будет, – написал он Клементине. – Новый, ничем не скомпрометированный человек типа Керзона имеет больше шансов, чем я». Но письмо Керзона вызвало к жизни прежние мысли. «Если при эвакуации произойдет катастрофа, – писал он, – последствия будут невообразимыми. Расчет будет суровым». Но в результате эвакуация с Галлипольского полуострова обошлась без человеческих жертв.