Череп императора
Шрифт:
— Ребята, — я облизнул губы, — мне что-то не очень понятно, о чем мы здесь разговариваем. Никакую бумагу мне никто не передавал.
Молча сидевший обладатель сократовского лба и громадного синяка наконец не выдержал, вскочил и, потирая пудовые кулаки, забегал по комнате.
— Дим, ну чего ты с этим дерьмом возишься?! Дай я сам с ним поговорю, он сразу все отдаст… Корреспондент хренов!
— Погоди ты, не торопись. — Дима кусал ноготь большого пальца и задумчиво смотрел мне в глаза. Нет, его определенно
— А если не отдам? Тронете?
— Ага, вспомнил про бумагу? — Мой вопрос Дима пропустил мимо ушей.
— Нет, ребята, — я постарался придать своему голосу всю возможную в моей ситуации убедительность, — я действительно не в курсе насчет бумаги.
— Можешь упираться сколько хочешь. Пока не отдашь бумагу, отсюда не выйдешь.
Интересно, подумал я, а чего это он двадцать минут мне угрожает, но даже и не пробовал треснуть по физиономии? И фингалоносца своего в этом смысле останавливает…
— Ты, Дим, не кипятись, — примирительным тоном сказал я. — Чего там было-то, на этой бумаге? Схема подключения сигнализации в Центральном банке Китая?
— Ага, — кивнул Дима, — схема. Ты поостри, поостри! На Северном кладбище целая аллея отведена для тех, кто со мной острил.
— Но я действительно не в курсе насчет бумаги. Луной клянусь. — Для убедительности я даже попробовал взмахнуть рукой, но вовремя вспомнил, что руки у меня связаны. — Вы бы объяснили, в чем дело?
— Ну хорошо. — Было видно, что тональность светской беседы дается Диме с трудом. Он явно начинал закипать. — Ты вчера с телкой в «Мун Уэй» ходил?
— Ну ходил. Только без телки. Она ко мне уже там подошла.
— Не важно… Желторожего на водку кто раскручивал — ты или она?
— Да никто его не раскручивал — он сам к нам пристал. Давайте-ка, говорит, ребята, я вас водочкой угощу. Очень она у вас тут в России вкусная.
— Ну и?..
— Что «и»?
— Дальше-то что было?
— А ничего не было. Пошел китаец за водкой, по дороге в туалет заглянул, там его и застрелили. Не ты, кстати?
— И бумагу он тебе не передавал? — снова проигнорировал вопрос Дима.
— Да я ж тебе говорю: мы и разговаривали-то с ним меньше минуты.
— Как-то интересно у тебя получается, — недобро усмехаясь, проговорил Дима. — Когда он в «Мун Уэй» заходил — бумага была у него. На трупе бумаги этой уже не было. А в клубе, кроме тебя, он ни с кем не разговаривал. Куда ж она, по-твоему, делась?
— Уж не знаю, Дима, как тебе и объяснить. Все-таки человек в туалет пошел. Знаешь, зачем в туалете бумага нужна?
— Слушай меня, мужик, — Дима подошел поближе и наклонился к самому моему лицу, — не надо из меня идиота делать. Не надо, понял? Если ты думаешь, что ты крутой, то брось — ни хрена ты не крутой, понял?! (У Димы получалось «поэл?».) Я тебе шею своими руками сверну, никакая газетка не поможет! — Последнюю фразу Дима уже орал, надсаживаясь и краснея шеей.
— Не ори, — сказал я, — по утрам я пью таблетки, и глухота почти прошла. Дай-ка я тебе, Дима, кое-что объясню. Есть у меня впечатление, что ни хрена-то ты, Дима, в данной ситуации не понял.
Я наконец-то сообразил, что его смущало. Газета. Дима никогда не имел дело с прессой и теперь не знал, как себя вести. То ли задушить меня шнурком от собственного «Рибока», то ли попросить автограф и извиниться. Потому-то и мялся Дима, потому-то и ходил вокруг да около. Ну что ж, самое время укрепить тебя, Аль Капоне недоделанный, в твоих подозрениях.
— Моя фамилия Стогов, тут ты, Дима, прав, читать умеешь, — неторопливо заговорил я, делая вид, что старательно подбираю слова. — Я, Дима, известный репортер — может быть, самый известный в этом городе. Думаю, ребята, насчет этого вы в курсе. (Прости, Господи, за эту маленькую ложь. Надеюсь, эти уроды вообще не умеют читать.) Вас я не знаю, да, честно сказать, и знать не хочу. Но какими бы крутыми вы, ребята, ни были, вот так, за здорово живешь, лупить ногами журналиста у вас не получится. Понимаете?
У Димы даже побелел кончик носа, так ему хотелось врезать по моей ненавистной физиономии. Но он не врезал. Он слушая, и слушал, надо сказать, внимательно. Очевидно, он мне верил, когда дело касается масс-медиа, люди способны поверить в какой угодно бред. Почему-то мне вдруг вспомнилась начальница аварийной службы, которая не желала чинить мой стояк холодной воды.
— Вы можете забросать гранатами Большой дом и все равно выкрутиться, — окрыленный успехом, продолжал я, — но вы никогда и ничего не можете сделать журналисту. Никогда. Потому что журналист — это святое.
Впрочем, главное было не пережать. Насчет неприкосновенности прессы он, похоже, понял, и теперь главное — не загонять его в угол. Дать понять, что именно он контролирует ситуацию. А то ведь и в самом деле никакая газета не спасет. Уж в чем, в чем, а в этом сомнений не было.
Я перевел дыхание и продолжал:
— Ты, Дим, сам подумай — на кой хрен мне твоя бумага? Тем более что я даже не знаю, что там в ней написано. Если ты думаешь, что я гоняюсь за материалом для сенсационной статьи, то ты ошибаешься. Не гоняюсь. Зачем мне влезать в ваши разборки, а? У меня своих неприятностей — выше крыши. Была бы бумага у меня — отдал бы и глазом не моргнул. Можешь не сомневаться. Я в эти игры не играю. Но нет — нету, понимаешь?! — у меня вашей бумаги. Кто-то тебя на этот счет обманул.