Черешенки

Не обойтись без вопросов. Что именно было там самым замечательным? Сам факт, что всё происходило впервые, пробовалось на зубок. Ведь, к примеру всегда так приятно и сладко спать на новом постельном белье.

Детство… Безусловно его сеанс закончен. Для меня. Для тебя. Может быть, лишь для некоторых едва повзрослевших счастливцев ещё ползут по экрану титры и звучит финальная песня, но цветная картинка пропала и для них. Что же связывает нас с тем временем, с ещё недавно или давно уже прожитым? За счёт чего мы с ним всё-таки можем соприкасаться?

Есть такой персональный мост. Он перекинут через реку памяти, на тот берег, где твои Черешенки. Они есть у каждого. И у каждого они – свои. Мост – в них ворота. И снова вопросы. Стоит ли переходить по этому мосту? Может это всё – пустое? Так ли нужно ли чесать там, где чешется, а тем более – там, где не беспокоит? Неужели все воспоминания – лишь оазис, не способный утолить жажду? Есть ли смысл тратить на них драгоценные, невозвратные минуты настоящего? Ну разве что лишь ради особенной "косметической" процедуры… Ведь нужно стараться разглаживать морщины не только на коже, но и на собственной душе. Если уж и возвращаться с пользой в своё прошлое, то только за этим.

Приятного путешествия. Лёгкого перехода тебе через свой личный "Красный мост". Погости и возвращайся.

В начале были барбариски. «Черешенки» написались именно из-за них. Да-да, именно из-за обычных, тех самых конфет-сосалок под названием «Барбарис». Когда я зашёл в продуктовый магазин за чем-то, мне вдруг ужасно их захотелось – так призывно они лежали на полке в прозрачных пакетиках, красуясь своими знакомыми обёртками. (Это был первый укольчик памяти. Визуальный.) И я их купил. Ещё стоя в очереди на кассу, я не утерпел – надорвал упаковку и запустил в рот одну конфету. «Давненько что-то я ими не баловался… Давненько. Какой же вкус знакомый!» (Второй укольчик памяти. Вкусовой.) Я покинул магазин, и прямо на ступенях его порога меня настиг третий укол. Сыворотка памяти заработала в полную мощь. В голове возродились такие образы, которые, думалось мне, уже давно стёрты окончательно в моём мозгу. Да мне вообще они не вспоминались. И всё, опять же, из-за барбариски. Из-за рассосанной барбариски, упавшей на пыльную ступеньку. Мне кто-то позвонил тогда по мобильному, я стал с ним (кем-то) разговаривать, вот она и вывалилась у меня изо рта. Упала и упала. Но тут я совершил такое действие, которое совсем не свойственно приличному взрослому мужчине. Я поднял конфету и, нисколько не сомневаясь, отправил её обратно в свой рот. (Есть третий укольчик! Действие.) Что несвойственно взрослому и приличному, то не зазорно юному и искреннему. Я вдруг почувствовал себя мальчишкой – тем, которым был когда-то. На какую-то короткую минуту, но эта минута была дороже целого года. Вместе с песком, слизанным с барбариски, я словно сплюнул что-то чуждое и совсем мне не нужное. Я словно освободился от лишнего груза. Опять же – как жаль! – только лишь на минуту и не покидая порога магазина…

«Дикая земляника. Кажется, я становлюсь сентиментальным, а может быть, я просто устал и впадаю в некоторую меланхолию… Что тут такого, когда человек невольно предаётся воспоминаниям о тех местах, где он играл ребёнком. Не знаю, как это произошло, но ясные краски дня сменились ещё более отчётливыми образами, вставшими из памяти и явившимися перед моими глазами так живо, будто я наблюдал реальные события…»

Мои воспоминания (вернее, воспоминания моего русского друга) связаны совсем с другой ягодой. Но если одному очень известному шведу [1] удалось оживить давно минувшие моменты, вернуть им живой аромат и умудриться раскрасить их яркими красками, совсем при этом не прибегая к цветной палитре, так почему то же самое не может совершить никому не известный мегрел. Я не ставлю знака вопроса, потому как вопроса никакого и нету, нет надобности мне его задавать. Просто хочется искренне верить, облачившись, как в латы, железной надеждой, что он (тот самый мегрел, то есть я) тоже может, что никого ещё не подводила эта неразлучная (если она неразлучная) троица – Вера, Надежда, Любовь, – а я ведь действительно очень полюбил Черешенки Юркиного детства. Да и известность здесь совсем ни при чём.

Ягоды достаточно выспели, они даже уже сорваны. Мне остаётся лишь сварить из них такое варенье, вкусив которое в будущем, внутренний взор не будет поспевать за всплывающими образами, а язык будет то и дело обманываться в их оазисной реальности и путать прошлое с настоящим, рассказывая историю Черешенок то от лица мальчишки, то от взрослого лица, но по сути – того же самого мальчишки. И будет там очень много «почему-то» и «зачем-то», как и положено в любом любознательном детстве.

Во всяком случае, я попробую сварить это варенье, а уж вам судить после, какой из меня словесный повар. Одно знаю точно: что, пригубив даже всего лишь ложечку, вы обязательно почувствуете давний, очень знакомый вкус, который ничем перебить невозможно. Это вкус того самого «тянучего» времени, когда кажущаяся сложность окружающего мира совсем не пугала; её замысловатое, порой таинственное величие словно бы разваливалось перед логикой широко раскрывшего глаза юного человечка. А логика эта до того проста и от того так пугающе разрушительна для сотканного из сомнений и страхов взрослого сознания.

«Видеть. Удивляться. Радоваться». Даже в самый ненастный день повзрослевшие глаза с потухшими внутри искрами от некогда день и ночь горящих бенгальских огней приобретают странную способность недоверчиво щуриться, будь перед ними хоть слон с павлиньей головой, хоть фиолетовый рассвет, отражающийся на зелёном снегу. Большинство из нас останавливается на «Видеть», мало кто дотягивает до «Удивляться», а о «Радоваться» говорить – всё равно что о вымерших динозаврах всерьёз рассказывать.

Радостная любознательность детства, ты куда исчезаешь потом? Во что превращаешься?

Наверное, Давиду было всего десять, когда я в первый раз услышал от него, чем он мечтает заниматься, став взрослым. Непостижимо ясная и очень ранняя личностная определённость своего жизненного призвания. Да, ясная, абсолютно, потому как это не было просто туманной мечтой. В его словах чувствовалась кристальная уверенность, что именно так и будет.

Точно, не больше десяти лет ему тогда было. Он переехал с семьёй в Поти из столицы, когда я третий год учился в школе. Как раз в ту же школу и определила его мама, и он попал в мой класс. Надо сказать, что мама и была вся его семья. Что-то у неё не заладилось с отцом Давида, и она вынуждена была покинуть Тбилиси и вернуться на свою малую родину. Единственный сын её поехал вместе с ней.

С первой же недели нашего знакомства Давид стал моим другом. Постепенно это звание обросло важным и более ответственным значением – «лучший». Со своей стороны и Давид увидел во мне братскую душу. Бадри и Давид из 3-го «А». Именно тогда был заложен наипрочнейший фундамент нашей тридцатилетней дружбы. Теперь нам ровнёхонько по сорок. Я на широкую ногу отметил летом свой юбилей в родном Поти, снял на сутки целый маленький отель с рестораном и большой летней верандой на берегу моря для ста сорока четырёх гостей (именно столько их пришло, хотя планировалось меньше). Давид, полная противоположность мне, даже телефон отключил и уехал один на рыбалку, чтобы в день своего рождения в его уши не залетело ни чьё поздравление. Давид жутко суеверный. Всегда такой был, таким и остался. Помнится, мы только-только начали обживаться в своём четвёртом десятилетии, а он уже всем объявил, что «сорокет» праздновать ни за что не будет, потому как примета плохая. Пролетели десять лет со свистом, и он сдержал своё обещание. А кто бы сомневался? Слово Давида имело прочность алмаза, я уж это точно знал. Тогда, в школе, когда мы ещё едва успели узнать друг друга, разговорившись, я спросил его: