Черешенки

Горицавия Бадри

Вот все мои знакомые Серёги: Сева, Пелёдик-младший, Медведь, Заяц, уже знакомый вам Петров, ещё двое «беспрозвищных» – Серёга Кралин и Серёга Савенков, и Сухарь из частного сектора.

Петров, несмотря на свой «недостаток» (ну не хотела улица давать ему второе имя, и всё тут), был моим близким другом. Он жил на одной со мной улице, через два дома. У него не было братьев и сестёр. Он был один ребёнок в семье, зато родителей у него было двое, как и должно быть. Как же это здорово, когда у тебя есть и мама, и папа! Родители Серёги были обыкновенными, в космос из них никто не летал, на «Волге» тоже из них никто не ездил. Они были одинаковы в своей простоте, но не в своей внешности. Очень уж смешно смотрелись они, когда находились рядом. Отец на полторы

головы ниже мамы и щуплый, как комарик. Маленький такой человечек, тихий и частенько совсем немного пьяненький. У мамы Серёги, немногословной грузной женщины, что-то было не так с ногами. Она зачем-то постоянно носила на них серые толстые бинты. Рано утром уходила на работу с туго забинтованными до колен голенями, а вечером возвращалась, и бинты уже были сильно расслаблены, а то и вовсе сняты. Тогда видны были её вспученные бурыми буграми вены.

– Юрец, гулять пойдёшь? – Петров держал в руке свежесломленную от какого-то дерева ветку.

«Для «баночек» палка», – догадался я.

– Что, в «баночки» пойдёте играть?

– Н-н-ну да. Щас Л-л-лавреша ещё сюда подойдёт. Мурый с Храмовым уже ушли, – он сильно заикался на согласных «н» и «л».

– На «точке» будете играть?

– Н-н-ну да. Мурый уже там. А мне сказал: «Сходи за Юрцом». Я ему говорю: «Сегодня суббота, он к бабке поедет». А он говорит: «Может, не поедет, сходи». Ты же поедешь, да?

После каждого предложения он громко шмыгал носом. Простыл, наверное. А ещё, говоря со мной, Петров совсем на меня не смотрел, всё его внимание занимала ветка. Он деловито превращал её в классную биту для нашей общей любимой игры. Старательно обламывал тоненькие веточки и снимал длинными лентами нежную кору. Кидал всё себе под ноги.

– Да, – вздохнул я совсем не по-детски, – еду к бабушке.

Именно сегодня мне не хотелось никуда ехать. Про намеченную на этот день игру я ещё с вечера знал, а сегодня как раз погода это позволяла. До этого почти всю неделю лили дожди и почему-то как раз к вечеру, когда мы уже были дома, и мы с досадой смотрели в мокрые оконные стёкла, с неохотой делая за столом домашку. Сегодняшнее утро было замечательное вдвойне – от того, что не надо было идти в школу.

– Н-н-ну да, вижу, – он кинул взгляд на две матерчатые сумки, плотно набитые буханками чёрного и белого хлеба, которые стояли у моих ног. Я их охранял, пока отец выкатывал из сарая наш мотоцикл. – Жалко. Я же говорил Мурому. А он: «Давай, сходи за Юрцом…» – пробубнил Петров, явно выставляя напоказ свою догадливость и неразумность нашего друга Мурого.

– Да, жалко.

– Что ж ты сумки в пыль поставил, я их только постирала! – это мама моя. Вышла из дома в своём коричневом плащике и синем спортивном костюме под ним. Она всегда ездила к бабушке в этом спортивном костюме – он тёплый.

– Здрасьте, тёть Нин, – поздоровался с моей мамой Петров.

– Здрасьте. И чего ты тут напоросячил, Серёжа?! – ответила ему она, грозно насупив брови и начав оббивать пыль со дна сумок.

Петров, стянув с ветки последний лоскуток коры, громко втянул соплю носом.

– Н-н-ну ладно, Юрец, пойду я, – и пошёл. В левой руке – белая палка со снятой корой, в правой – та самая кора. Убрался за собой Серёжа.

– Я завтра приеду. Вечером, – уже вдогонку крикнул я ему, снабдив свои слова интонацией одновременно надежды и сожаления.

– Я знаю, – палка со свистом срубила пару листков с ветки росшей за палисадником вишни.

В Черешенках везде росли вишни. Кто их здесь сажал и когда – наверное, никому это не было известно. Очень много вишнёвых деревьев – чьих-то и совсем ничьих. Навстречу Петрову шёл Лавреша. Его высокую, грузную фигуру трудно было не заметить. Он тоже нёс в руках палку. Толстый дрын, вернее, как всегда. Я махнул ему рукой, а потом пожал плечами: уезжаю, мол.

– Дрын-дын-дын…

Я аж вздрогнул! Это отец завёл наш мотоцикл и стоял рядом с ним, вытирая свои руки об грязную тряпицу. Запахло бензином и дымом. Хороший запах, он мне нравился. Отец очень любил наш мотоцикл. Да и мы тоже любили – я и мама. «Иж Юпитер» небесно-голубого цвета. С коляской! Я помню, мама как-то несколько вечеров сидела допоздна за ручной швейной машинкой, что-то шила из очень плотной ткани военного цвета. Что шила – не говорила. Отвечала лишь, загадочно улыбаясь: «Секрет», – и прикладывала к губам указательный палец в железном напёрстке. Потом отец уже добавил свою долю загадочности. Он приволок откуда-то две длинные алюминиевые трубки и зачем-то гнул их дугой в сарае, пилил ножовкой по металлу, плющил концы и сверлил в них ручной дрелью дырки. Он тоже мне не прояснил, что делает и для чего. Лишь буркнул совсем не злобно: «Узнаешь».

И я действительно узнал. Такой день настал очень скоро, и мне не пришлось долго вязнуть в болоте неизвестности. Секрет раскрылся осенью, субботним утром – как раз когда мы обязательно уезжали к бабушке в деревню. Я сошёл с крыльца нашей квартиры и направился к сараю. Начинался (вернее, продолжился) на короткое время прекратившийся дождик – мелкий, холодный, безумно противный. Я натянул капюшон своей куртёнки и поёжился: ехать куда-либо в такую нехорошую погоду, да ещё на мотоцикле, хоть я его и любил, мне совсем не хотелось. Я сильно капризничал, когда одевался, но не так, как маленькие дети, а по-другому, как уже не маленькие – без слёз и истерик, с добавлением к сотне раз повторяемому «не хочу» веских (как мне тогда казалось) аргументов.

Мама в ответ делала сочувственный вид и улыбалась:

– Ну ты же понимаешь, они нас будут ждать, – это она про бабушек и дедушку. – Мы им обещали, что приедем. И хлеб им купили. Как они без хлеба-то?

Я же ей на это объяснял, что они увидят дождь и догадаются, что мы не приедем, и что бабушка испечёт пироги, ведь она их любит печь, и хлеб им тогда не понадобится.

Но мама ещё добрее улыбалась мне и вкрадчиво говорила:

– Одевайся, сынок. Отец нас уже заждался совсем на улице.

И вот я на улице, под осенним дождём, сердитый, в руках холщовая сумка с пустыми стеклянными банками из-под бабушкиных закруток. Стою у нашего мотоцикла, втянув в неудовольствии голову в плечи, и смотрю на него. Смотрю-смотрю… А потом кричу, как сумасшедший или как самый счастливейший человек на свете:

– У-р-р-а-а!!! – и банки в сумке звонко стукаются друг об дружку.

Коляска нашего «ижака», в которой я всегда ездил, чудесным образом заимела себе крышу! Шикарный, туго натянутый купол из той самой маминой «секретной» ткани военного цвета возвышался над ней.

– Тихо-тихо. Банки не побей. А-то нам мать всыплет за них знаешь как! Давай, полезай в свою кабину, – сказал смеющийся отец и откинул наверх квадрат брезента сбоку купола.

Дверца в мою «кабину»! И я залезаю в неё, и странное, не знакомое чувство охватывает меня. Сколько раз я уже сидел в коляске нашего мотоцикла, в этом знакомом потёртом кресле? Сто, двести, пятьсот раз? Но в тот момент у меня было явственное ощущение, что это впервые. «Моя кабина! Кабина моего самолёта! Нет, кабина моего танка! Или кабина моего…» Мысли, мысли, мысли… Моё сошедшее с ума от радости воображение разыгралось не на шутку. Я уже был не здесь. В небесных просторах, среди танкового сражения, в подводной лодке в пучине океана, но только не здесь. Отец поставил мне на колени сумку с банками и сбросил сверху брезент. Внутри стало темнее, и мои восторженные ощущения ещё больше обострились. Передо мной было лобовое стекло, с широкой полосой брезента по краю, сморщенного в торце, как верх трусов, из-за вшитой туда резинки. Стекло служило передней аркой, на которую натягивалась ткань. И ещё было две арки. Одна, что побольше, – прямо надо мной, а другая, вдвое меньше, – сзади меня, за сиденьем. Обе они были сделаны из тех самых алюминиевых трубок, над которыми колдовал в сарае отец. По бокам мне ничего не было видно, только впереди. Только вперёд! Необычное ощущение. Я сидел и не дышал. Ждал в нетерпении, исполненный сказочного предвкушения, когда же мы поедем.