Черешенки
Шрифт:
Костёр наш ещё не успел полностью разгореться, а Лось уже объявил:
– Ничего не знаю. Мои четыре, остальные ваши. Иначе плавить не буду.
Три пары глаз тут же уставились на его ладони. Толстые пальцы Лося терзали уже отбитые пластины аккумулятора, разламывая их на мелкие кусочки. Земля под ними была густо усыпана серым шлаком. «Вот оно что», – моментально оценили обстановку шесть детских полушарий. Мурый нехорошо поглядел на Лаврешу, и я тут же прочёл в его коричневых глазах: «А что, Андрюха, может, сделаем так, чтобы Лосю только по рогам досталось, и больше ничего?» Андрюха (так звали Лаврешу) тут же взглядом, словно бадминтоновый воланчик, перебросил эту идею мне. Я даже не стал её обмусоливать в своей голове и медленно повертел подбородком влево-вправо. Мною моментально были оценены все возможные последствия тайного заговора моих товарищей, и мне они совсем не нравились. Только-только у меня зажило колено от недавней «каменной» войны с частным сектором. А ещё мой крутой настольный футбол, подаренный мне на Новый год дядькой из Ленинграда, с игроками на пружинках, находился сейчас у Серёги Сухаря, жившего на одной улице с Лосём. Он долго у меня его выпрашивал поиграть на недельку и
– Ладно, Лось, твои четыре. Остальные пацанам. Мне вообще не надо, но взамен ты отдаёшь мне один катафот, – твёрдо и уверенно произнёс я.
Лось медленно доломал последнюю пластину и ответил, оценив в уме, что его жертва совсем не велика: «Одним катафотом больше, одним меньше, никакой разницы». Он протянул мне перепачканную ладонь и произнёс:
– Лады!
Лавреша с Мурым обменялись взглядами. Их глаза были вполне довольными. Так что же послужило моему отказу от недавно ещё так сильно желаемого? Что являлось причиной хулиганистых переглядываний моих друзей и внезапного ультиматума Лося? Ответ был у нас под ногами – лежал серой россыпью на утоптанной земле. Это был шлак с отбитых пластин. Да, именно шлак, ненужный и бесполезный. Но вся беда в том, что его было слишком много. А этот факт означал только одно: раз шлака много, то значит свинца мало. Математика за первый класс. Аккумулятор, из-за которого мы с Лосём вчера «воевали», оказался больше тяжёлым, чем полезным. Бывший хозяин выжал из него всё, что только можно было. Свинцовая паутина пластин была окислена до крайней степени. От неё почти ничего не оставалось.
Костёр уже гудел и потрескивал, а мы смотрели на чудо, творящееся в консервной банке. Словно маленький котелок, она висела над самым огнём. На двух вбитых в землю деревянных рогатинах по бокам костра лежала наша дежурная алюминиевая трубка. На этой-то половине от сломанной лыжной палки и висела банка из-под рыбных консервов (а может, и не из-под рыбных). Внутри неё плавился свинец. И именно сам по себе этот процесс так нас пленил, словно мы наблюдали за волшебством. Превращение твёрдого в жидкое. Придание бесформенному любой, какой захочешь формы. И, конечно же, обратное превращение – застывание. Когда в банке появилось заветное серебряное молочко, в свою роль вступил принесённый Мурым красный кирпич. Я и Лось взялись за концы лыжной палки. Мы обернули их широкими лопухами, чтобы не обжечь ладони. Надо быть очень осторожными – в покачивающейся на проволочной дужке посудине находится расплавленный метал. Лавреша медленно поддевает край днища банки, и жидкий свинец тонкой серебристой струйкой льётся в конусные отверстия кирпича. В этот момент дыхание замирает у всех четверых, а маленькие сердца отбивают барабанную дробь. «Чудо! И мы его сами творим!»
Вскоре приходит время и моего припаса. Мы лежим вповалку вокруг затухающего костра. Губы у всех чёрные от золы на кожуре печёной картошки, руки тоже. Мы довольные и сытые.
Потом мы все вместе идём домой. Как всегда, счастливые. Ну а сегодня – тем более. Карманы у троих приятно оттягивают по две свинцовые круглые пирамидки. Всё-таки в конце концов победило благоразумие. Наверное, время, проведённое вместе у одного очага, повлияло на это. Мурый, Лось и Лавреша разделили изготовленные свинчатки поровну.
Я тоже счастливый. Завтра я привинчу на свой «Орлёнок» четыре новых катафота. Лось так ведь и не заметил в прошлый раз у помойки пропажу со своего велика. Мы в расчёте.
6-й образ. Крещендо
Дважды в год Черешенки окрашивались в белый. Зимой и в тот короткий период весны, когда цвели вишни. Вечный спутник мороза снег и лопнувшие от распирающей изнутри новой жизни почки вытесняли нагромождение земных красок. Белое – это всегда толь2ко начало. Оно целомудренно и торжественно, но его слишком легко испачкать. Да уж, действительно – всюду неумолимые циферблаты и цифры, и кисть невидимого художника уже занесена над нетронутым полотном. Абсолютно белое – мимолётно. Сколько длится чувство восхищения и радости? А так ли важно это – сколько? Важнее другое – почему оно так же, как и всё остальное, попадает в ограниченные рамки времени? Не всё чувство целиком, от его зарождения до исхода вовне, а только его самый высокий пик. То волшебное место, где часы и минуты исчезают. Тот момент абсолютного счастья, когда кажется, что наступившее безвременье будет вечным. Почему, взлетев на самую вершину, ум не остаётся там, добровольно пленённый фантастическим по ощущению чувством? Почему после – обязательно вниз? Кто быстрее, кто медленнее, но всё равно – только вниз. А издали, как всегда, тихо-тихо уже подкрадывается монотонное тиканье, никогда не сбивающееся со своего равномерного ритма. Одно всегда меняет другое. Сейчас так, а потом не так – вот и всё, что нужно знать, чтобы понимать и принимать жизнь.
1-я часть (короткая)
Про такой дождь бабушка говорила: «Посикал и перестал». И действительно, такую узкую полосу бетонной дорожки – и ту он не смог полностью намочить, хотя и были его капли крупными, как слёзы лошади. Лихо начал, но потом вдруг передумал. Так часто бывает в мае. Дождь словно пробует свои силы, тренируется, чтобы летом быть во всей красе. Вот и в этот день всё начиналось шумно, предвещая настоящий ливень. Внезапно поднявшийся ветер нагнал, словно бестолковое и испуганное стадо овец, огромные тучи с изодранными боками. Они были толстыми и расхлябанными, отливали свинцом и синяками. В один миг стало темно, словно щёлкнули небесным выключателем. Ветер куражился. С земли клубами вздымалась пыль. Узкая пирамида высоченного одинокого тополя податливо гнулась то в одну, то в другую сторону.
– Ну, что-то сейчас будет, – услышал я голос отца за спиной и тут же – первый раскат грома. Потом ещё один, и ещё. Скрежещущий резкий звук, словно невидимый могучий великан, рвал толстый металл на части. Молния. Я вздрогнул, и глаза сами собой закрылись. Тут же лёгкое «тюк-тюк» об стекло. Это первые дождевые капли. Ветер снёс их на наше окно.
Тюк-тюк. Тюк-тюк. Тюк – и всё. Тишина. Вот и весь дождь. Как же точна моя бабушка.
Я уже был на улице. Шёл по той самой, пятнистой от капель бетонной дорожке. Солнце сорвало со своего лица паранджу туч и уже вовсю жарило. Слева от меня линия сараев, справа низкий длинный заборчик, за ним бараки. Абсолютно бесцельно шлёпал я босыми ногами по тёплому бетону, пьянеющий с каждым шагом и с каждым вдохом. Дождь и гроза вычистили воздух до состояния выдоха ангела. Я не дышал им – я его пил. Жадно и взахлёб. А когда дошёл до последнего в линии сарая, во мне всё остановилось. Сначала это сделали глаза, через секунду – ноги. Удивление залило голову до краёв. За тем сараем была площадка для складирования угля, отгороженная с трёх сторон старыми листами железа, снятого с какой-то крыши. Обычно в конце лета или в самом начале осени к ней подъезжал полный самосвал и разгружался. После уже вёдрами и тележками жители растаскивали чёрное топливо по своим сараям. Покупать машину угля целиком было намного выгодней, чем привозить его мешками. Но до лета было ещё далеко, и за листами железа угля ещё не было. Так-то оно так, но в тот момент площадка не оказалась пустой, но вместо привычного чёрного цвета она была белой.
«Что за чудеса!» – непонятное стукнуло мне по вискам. Передо мной на земле был кем-то каким-то образом нарисован абсолютно белый квадрат. Потом я приблизился ближе, вгляделся, и височное постукивание тут же прошло. «Ага», – сказал я про себя. Повернул голову назад и снова, но уже вслух, сказал:
– Ага.
Я даже закивал подбородком и прищурился, словно опытный сыщик.
А дело было вот в чём. Напротив площадки находился барак, в крайней квартире которого жило семейство Олега Немого. У них тоже, как и у всех, был свой палисадник, но они не сделали из него, как все, огородик. В их палисаднике росли только вишнёвые деревья. По весне их облепляли бесчисленные белые цветки и пчёлы, летом – сочные, сладкие вишни, ну и, конечно же, мы – мальчишки.
Вот и вся разгадка: белыми лепестками от вишнёвых соцветий была выстелена площадка для угля. А художником являлся недавний ветер. Это он перекрасил чёрный квадрат в белый. Посносил цветки с деревьев и невидимой метлой замёл их на огороженный мольберт.
«А так даже лучше», – подумал я. Подумал бы и ещё что-нибудь, наверняка, но мысли мои резко оборвал рыжий котяра. Он словно с неба свалился прямо в центр того самого белого квадрата, которым я любовался. Через секунду котов уже стало двое: к рыжему присоединился ещё и чёрный. Они тут же сцепились в неистовой драке. Под оглушающее шипение чёрно-рыжий клубок запрыгал, завертелся по белому рингу. Всё закончилось стремительно – так же, как и началось. Хвостатые бойцы разбежались в разные стороны, облепленные вишнёвыми цветами, и наверняка каждый из них был уверен в своей победе.
– Май. Вот они и бесятся, бродяги, – услышал я сзади знакомый голос и повернулся. На пороге своей квартиры сидел и курил дядя Боря, отец Олега Немого. Он всех почему-то называл бродягами.
– Да, – коротко согласился я с ним, а мысли были заняты совсем другим. Мне было жаль разрушенное майскими котами старание ветра. Вздохнув, я пошлёпал дальше – абсолютно бесцельно, как уже говорил.
2-я часть (не короткая)
Пьяные свиристели прилетели в то утро рано. Но до этого в прямом смысле слова шумного события выпал самый первый снег. Ещё не началась календарная зима, но осень, уже упаковав свои красно-жёлтые чемоданы, сгорбившись, сидела на них с унылым коричневым лицом. Квартира, в которой мы жили, быстро выстужалась. Да и в других квартирах черешенских бараков тепло не сильно-то любило и могло задерживаться в гостях. В холодное время наша печка наедалась на ночь от пуза. Перед отбоем в её ненасытное брюхо закидывалась приличная охапка берёзовых и дубовых поленьев, а с наступлением сильных морозов ей полагался десерт в виде целого ведра угля. Иногда её даже баловали настоящим деликатесом – донецким антрацитом. Мы засыпали каждый раз в тридцатиградусной духоте. Как рыбы, выброшенные на сушу, мокрые, тяжело дышащие, неподвижно лежали наши разморённые тела поверх одеял. Осознанно устраивать себе такие экскурсии по пустыне было вынужденной мерой. Картонные (как выражался отец) стены бараков являлись отличной ширмой, но только лишь ширмой, а никак не хранительницами тепла. Раздеться донага, искупаться в корыте, посходить с ума от счастья, танцуя и прыгая, поплакать в одиночестве можно было за ними смело, не опасаясь, что кто-то увидит. Стены скрывали за собой многое: перекошенные лица ругающихся и измятые одежды обнимающихся, стиснутые зубы страдающих и раскрытые рты спящих, взъерошенные причёски обрадованных и высушенные глаза опечаленных. Драмы и комедии каждый день и каждую ночь совершались за ширмами стен. Каждая квартира – как маленький театр со своими актёрами. И если увидеть домашние спектакли могли совсем не многие, то услышать – всегда пожалуйста, и платить за это не полагалось. К нашему семейному театру с двух сторон примыкало ещё по два конкурирующих. И поэтому программа спектаклей была очень насыщенной. Этакий круглогодичный театральный фестиваль для незрячих. Часто бывало, что и на улице появлялись случайные слушатели. Идёт, к примеру, человек мимо барака, неизвестно откуда, и вроде куда-то очень спешит. Но и он вдруг остановится, нагнётся, начнёт завязывать шнурки, а сам внимательно слушает. И не важно, что шнурки у него на резиновых калошах развязались – до того его какая-нибудь сцена в спектакле заинтересует и поразит. Как звуки легко, словно привидения, просачивались сквозь тонкие стены, так и тепло покидало квартиры, уступая место зябкой прохладе, этой злой тёще домашнего уюта. Осенью и зимой мы неизменно встречали новый день затаившимися в своих пуховых коконах личинками. Вот такой совсем неизученный виток эволюции. Сверхбыстрый переход из рыбы в гусеницу.