Через лабиринт. Два дня в Дагезане
Шрифт:
Но неопределенная, смутная тревога не покидала его. Не любил он телеграмм. Никаких. Даже поздравительных, составленных бодрым, повторенным в тысячах бланков мертвым языком из обрубков фраз. Эти куски бумаги поражали его своим бездушием, умением вместить беспредельное горе в короткие ленточки, пожелтевшие от канцелярского клея. «Тяжело больна мама приезжай Валя», или: «Витя умер больнице похороны двадцать шестого». А иногда в безликие, без знаков препинания фразы вкладывался смысл совсем другой, который трудно отличить от обычного.
Мазин
Но на этот раз все в порядке — телеграмма как телеграмма. И пальто есть. А тревога не утихает почему-то…
В Береговом Мазин проследил час за часом все действия Стояновского, восстановил до мелочей его разговоры с Майей и в гостинице, перекопал материалы о Розе Ковальчук и… не обнаружил ничего, что могло бы заставить Бориса неожиданно вернуться. Все, что произошло со Стояновским, могло заинтересовать любую газету, но не проливало никакого света на убийство Укладникова.
Оставалось или действительно вычеркнуть геолога из блокнота, да не так, как он вычеркнул, — тоненько, а раз и навсегда — жирно, как Семенистого, или вернуться к той фантастической версии, которую сам он гнал от себя, но которая вновь и вновь возникала в голове Мазина. И когда она возникала, он напряженно думал об «инвалиде», так странно появившемся на пути Стояновского и потом исчезнувшем без следа. А между тем «инвалид» заставил Бориса изменить маршрут. Впрочем, Мазин подозревал, что не только маршрут Стояновского изменился после этой встречи.
И вот снова Брусков. Он бежал через дорогу к машине.
— Игорь Николаевич!
Мазин показал на сиденье рядом с собой:
— Валерий, мне очень некогда! Спешу на вокзал Все, что у вас есть, выкладывайте по пути. Ясно?
— Так точно, — ответил Брусков, но не с солдатской четкостью, а пробормотал еле слышно, устыдясь собственной лихости. — Понимаете, Игорь Николаевич, мне неудобно, что я вас отвлекаю. У меня, собственно, сущая ерунда. Вы, может быть, даже смеяться будете.
— Валерий, на реверансы нет времени.
Брусков глянул на невозмутимого шофера: «Будут смеяться!» Но что оставалось делать?
— Понимаете, Игорь Николаевич, я хочу написать о Розе Ковальчук. Поэтому я взял у Майи папку с материалами. Домой взял.
— Что именно вы взяли?
— Да ничего особенного. Просто перепечатанные на машинке материалы. Из областной газеты. О процессе над фашистами и предателями в Береговом в сорок четвертом. Там казнили семерых фашистов.
— Не помню этих материалов.
— Да вы их и не видели. Я их взял еще до вашей поездки в Береговое.
Мазин повернулся так резко, что Брусков даже потеснился в угол.
— Нет, нет, Игорь Николаевич, там ничего интересного нет. Вот они, посмотрите сами…
И Валерий, быстро расстегнув портфель, достал несколько сшитых листков.
«Смерть фашистским убийцам!» — прочитал Мазин заголовок и под ним в скобках: «Газета «Южная правда» от 16 октября 1944 года».
— Если тут нет ничего интересного, зачем вы привезли мне эти листки? — спросил Мазин, бегло проглядывая бумагу и не находя действительно ничего нового.
— Вы только не смейтесь. Чепуха, конечно, но тут не хватает одной странички. Видите, третья, а потом сразу пятая.
Да, страницы в самом деле не хватало, и это было заметно не только по нумерации. Обрывки бумаги остались на сшиве.
— Любопытно.
— Вот и мне показалось. А Майя говорит, что материалы читал Стояновский. Раньше все страницы были на месте.
— Вы полагаете, что вырвал листок он?
— Может быть.
— Значит, нужно узнать, что было на этом листке. Майя не помнит?
— Помнит. Но я достал точный текст. Взял в библиотеке подшивку газеты за сорок четвертый год.
Мазин улыбнулся одобрительно, а подбодренный Брусков уже совал ему в руки новый листок.
— Я показывал Майе. Она говорит, что это самое.
— Ого, вы уже целое расследование провели. Результат?
Брусков покачал головой:
— Неутешительный. Непонятно, зачем понадобился Стояновскому этот листок. Я думал, думал, идти к вам или нет, а потом все-таки пошел. Может быть, вы лучше разберетесь.
— Может быть. Но если даже листок понадобился ему, чтобы вытереть авторучку, вы поступили правильно. Спасибо, Валерий.
XIII
— Я считаю, что Кравчук должен быть арестован. Это опасный и дерзкий преступник, — сказал Козельский.
Мазин молча кивнул, но так, что нельзя было понять, согласен он с предложением своего помощника или только принимает его слова к сведению. Горячность Вадима была ему понятна. Он чувствовал известную вину перед Козельским. Нельзя было вместе с ним ездить к Кравчуку. Мазин поступил прямолинейно и ошибся. Но все-таки поведение Кравчука еще не давало оснований для ареста. Ведь они до сих пор не знали, где находился Кравчук после отъезда из Москвы.
Разговор шел в большом, с высоким потолком кабинете Волокова. Из окна виднелась желтоватая от восходящего солнца снежная вершина, напоминавшая Мазину большой кусок подтаявшего сливочного масла.
«Старею я, — подумал он. — Исчезает романтическое восприятие».
— А что Дмитрий Иванович скажет? — Мазин повернулся к Волокову.
Тот сидел за столом с двумя новенькими цветными телефонами.
— Задержать его, пожалуй, можно. Но причастность к смерти Дубининой под большим вопросом. Вот если вы докажете, что он покушался на вашу жизнь… — Волоков посмотрел на Козельского.