Через лабиринт. Два дня в Дагезане
Шрифт:
— Его первая жена умерла?
— Да. Решили, что я женила его на себе?
— А как вы считаете?
— Никогда так не думала. Нет. Все проще. Сейчас многие стараются жить просто, — пояснила она то ли убежденно, то ли с горечью.
— Просто? Сколько вы тратили в месяц?
— Нет, вы не поняли. Не о деньгах… Просто смотреть на вещи, не усложнять. Ведь оттого, что много думаешь, не становишься счастливее, правда?
— А вы были счастливы?
— Все считали, что мне повезло.
— Квартира в Москве, этот дом,
— Ну да. Но я не виновата. Он сам…
— Как же вы все-таки относились к Калугину? Марина отвернулась.
— Я ценила заботы Михаила Михайловича.
«А что вы дали ему?» — хотел спросить Мазин, но сформулировал вопрос иначе:
— А он вас за что ценил?
— Он ценил мою молодость, — ответила она сухо. — Дорожил мной. Жена была старше его и много болела.
Мазин не откликнулся на этот прямолинейный ответ. Ему послышалась в нем нарочитость. Да он и не относился к числу моралистов. Не затем он пришел в эту комнату. Его интересовало другое: виновна ли сидевшая перед ним женщина в смерти своего мужа?
— Рассказывал ли Михаил Михайлович вам о своем прошлом?
— Он не любил говорить о прошлом. «Зачем тебе это? — спросит. — Ты тогда под стол пешком ходила. Да и невыгодно мне свой возраст подчеркивать». Отшутится — и все.
— Что же вы знали?
— То, что все. Он деревенский. На войне был, ранили его, демобилизовали, учился в Москве. Потом его признали…
— Откуда Калугин родом?
— Из Белоруссии.
— У него остались родные?
— Нет, погибли во время войны.
— Когда он женился в первый раз?
— Сразу после войны. Она была из Казани. Вдова. Ее мужа убили на фронте.
— Михаил Михайлович жил в Казани?
— Он ездил туда по делам… не знаю. А теперь вдова я. Смешно, да? Ведь сейчас вдов не бывает.
Мазин сидел рядом с Мариной. «Пожалуй, спальня маловата». Бросалось в глаза, что, несмотря на размеры всей дачи, комнаты были небольшими. Все, кроме гостиной. Зато комнат было много.
— Михаил Михайлович сам проектировал этот дом? — спросил Мазин, отвлекаясь от главной мысли о прошлом Калугина, которая не должна была звучать навязчиво.
— Да, тут все сделано, как он хотел.
— А какова основная идея этого дома? Вы понимаете меня? Когда человек с возможностями Михаила Михайловича и его индивидуальностью берется за такое сооружение, тут не может быть случайного, тут должна быть общая идея. Зачем такой дом? Спокойное место работы? Или отдыха? Уединения?
— Нет. Только не уединения. Он терпеть не мог одиночества. Ему постоянно нужны были люди. Знакомые, незнакомые. Он любил гостей, любил угощать, любил, когда у нас ночевали, засиживались допоздна.
— Вас это не тяготило?
— Иногда. Но хозяином в доме был он. Однажды я сказала, он вспылил: «Я трачу свои деньги!» Я испугалась, что он сочтет меня скрягой, подобравшейся к тому, что он заработал.
«Она подчеркнула свое бескорыстие».
— Калугин был щедр?
— Еще бы! Вы не поверите, у нас… у него не осталось никаких сбережений. Сразу придется все продавать. И эту гостиницу…
Гостиница! Именно. Дом, в котором будет жить много посторонних людей, — вот как он замышлялся. Или почти посторонних, случайных. У Калугина нет родственников, и вряд ли можно найти столько настоящих друзей, чтобы заполнить все эти комнаты.
Мазин огляделся. Широкая тахта, туалетный столик, шкаф, и совсем мало свободного места… На стене картина или набросок, сразу не поймешь — то ли современная раскованная манера, то ли недописано, недоработано: тяжелый, пасмурный фон, почти такой, как сейчас за окном, силуэты гор, насупившийся лес — все грубо, в невыразительной серо-зеленой тональности, — и вдруг приковывающая глаз яркая точка, пятно, нет, не пятно, а полоска, красный бросок кистью поперек покрытого тучами неба, как след взлетающей ракеты или, наоборот, несущейся к Земле, входящей в атмосферу. Или метеорит? Нет, на картине день, и комок пламени не похож на небесное тело…
— Мрачновато для спальни.
— Ужасно. Далеко не лучшее, что написал Михаил Михайлович. Я говорила, что колорит меня угнетает. Тогда он взял кисть и бросил этот красный мазок. «Что это?» — спросила я. Он пожал плечами: «Так лучше смотрится».
Это действительно был один бесформенный мазок. Но случайный ли?
— Михаил Михайлович писал с натуры?
— Ему нравились окрестности Красной речки.
«Он знал, что там самолет, разбившийся, сгоревший», — думал Мазин, глядя на алое пятно — след пламени, прорезавший горизонт.
— В каких войсках служил ваш муж?
— В пехоте.
Это прозвучало отрезвляюще. Где связь между гибелью самолета, разбившегося четверть века назад, и убийством Калугина? Он не был летчиком и не мог находиться в самолете. Но мог оказаться свидетелем его гибели. Мог сражаться в горах, защищать перевалы. Однажды над головой солдат вспыхнул воздушный бой. Калугин видел, как подбитая машина устремилась к земле. Это запомнилось, вернулось через годы, отразилось на клочке полотна, холста. И все? Скорее всего…
— Он воевал на Кавказе?
— Кажется, нет.
— Его не связывали с Дагезаном воспоминания, прошлое?
— Нет. Он выбрал это место потому, что его при, влекла природа, натура. Так он говорил. Я еще училась тогда.
— Где вы учились?
Это был снова шаг в сторону, в нужном или случайном, бесполезном направлении, Мазин не знал.
— В цирковом училище.
— Вот как? По призванию?
Потухшее лицо Марины оживилось.
— Цирк нельзя не любить.
Было в этой женщине трудно воспринимаемое противоречие: цирк, спорт — все это требует воли, настойчивости, характера. И тут же стремление жить «просто», по течению, слабость.